Алтай – Гималаи - Рерих Николай Константинович - Страница 69

С юга и с севера, с востока и с запада мыслят о том же. И тот же революционный процесс запечатлевается в лучших образах. Центр между четырех океанов существует. Сознание нового мира – существует. Время схода событий – улажено, соблазн собственности – преоборен, неравенство людей – превзойдено, ценность труда – возвещена. Не вернется ли чудь подземная? Не седлают ли коней агарты, подземный народ? Не звонят ли колокола Беловодья? По Ергору не едет ли всадник? На хребтах – на Дальнем и на Студеном – пылают вершины.

«В 1923 году Соколиха с бухтарминскими поехала искать Беловодье. Никто из них не вернулся, но недавно получилось от Соколихи письмо. Пишет, что в Беловодье не попала, но живет хорошо. А где живет, того и не пишет. Все знают о Беловодье».

«С каких же пор пошла весть о Беловодье?» – «А пошла весть от калмыков да от монголов. Первоначально они сообщили нашим дедам, которые по старой вере, по благочестию».

Значит, в основе сведений о Беловодье лежит сообщение из буддийского мира. Тот же центр учения жизни перетолкован староверами. Путь между Аргунью и Иртышом ведет к тому же Тибету.

Задумана картина «Сосуд нерасплесканный». Самые синие, самые звонкие горы. Вся чистота. И несет он сосуд свой.

Пишут об магнитных бурях, о необычных температурах и о всяких ненормальностях в природе в связи со сгущением солнечных пятен. В будущем году эффект пятен будет еще значительнее. Возможны необычайные северные сияния. Возможно потрясение нервной системы. Сколько легенд связано с солнечными пятнами, с грозными морщинами светила.

Рамзана ушел в Ладак. Не вынес северных низин. «Или уйду, или умру». Конечно, вся жизнь ладакцев проходит на высотах не ниже двенадцати тысяч футов (~ 3,5 км). Жаль Рамзану. Спокойно оставляли на ладакцев охрану всех вещей. А ойротские ямщики на ладакцев не похожи.

Кооператор бодро толкует: «Мы-то выдержим. Только бы машины не лопнули. Пора бы их переменить».

И считает Вахрамей число подвод с сельскими машинами. Староверское сердце вместило машину. Здраво судит о германской и американской индустрии. Рано или позднее, но будут работать с Америкой. Народ помнит американскую АРА.[241] Народ ценит открытый характер американцев и подмечает общие черты. «Приезжайте с нами работать», – зовут американцев. Этот дружеский зов прошел по всей Азии.

После индустрийных толков Вахрамей начинает мурлыкать напевно какой-то сказ. Разбираю: «А прими ты меня, пустыня тишайшая. А и как же принять тебя? Нет у меня, пустыни, палат и дворцов…».

Знакомо. Сказ про Иосафа. «Знаешь ли, Вахрамей, о ком поешь? Ведь поешь про Будду. Ведь Бодхисаттва – Бодхисатв переделано в Иосаф».

Так влился Будда в кержацкое сознание, а пашня довела до машины, а кооперация до Беловодья.

Но Вахрамей не по одной кооперации, не по стихирам только. Он, по завету мудрых, ничему не удивляется; он знает и руды, знает и маралов, знает и пчелок, а главное и заветное – знает он травки и цветики. Это уже неоспоримо. И не только он знает, как и где растут цветики и где затаились коренья, но он любит их и любуется ими. И до самой седой бороды, набрав целый ворох многоцветных трав, просветляется ликом и гладит их и ласково приговаривает о их полезности. Это уже Пантелей Целитель, не темное ведовство, но опытное знание. Здравствуй, Вахрамей Семеныч! Для тебя на Гималаях Жар-цвет вырос.

А вот и Вахрамеева сестра, тетка Елена. И лекарь, и травчатый живописец, и письменная искусница. Тоже знает травы и цветики. Распишет охрой, баканом и суриком любые наличники. На дверях и на скрынях наведет всякие травные узоры. Посадит птичек цветистых и желтого грозного леву-хранителя. И не обойдется без нее ни одно важное письмо на деревне. «А кому пишешь-то, сыну? Дай-ко скажу, как писать». И течет длинное жалостливое и сердечное стихотворное послание. Такая искусница!

«А с бухтарминскими мы теперь не знаемся. Они, вишь, прикинулись коммунарами и наехали грабить, а главное – старинные сарафаны. Так теперь их и зовут „сарафанники“. Теперь, конечно, одумались. Встретится – морду воротит: все-таки человек, и стыдно. Теперь бы нам машин побольше завести. Пора коней освободить».

И опять устремление к бодрой кооперации. И тучнеют новые стада по высоким хребтам. А со Студеного хребта лучше всего видно самую Белуху, о которой шепчут даже пустыни.

Все носит следы гражданской войны. Здесь на Чуйском тракте засадою был уничтожен красный полк. Там топили в Катуни белых. На вершине лежат красные комиссары. А под Котандой зарублен кержацкий начетчик. Много могил по путям, и около них растет новая, густая трава.

Как птицы по веткам, так из языка в язык перепархивают слова. Забытые и никем не узнанные. Забайкальцы называют паука – мизгирем. Торговый гость, мизгирь, по сибирскому толкованию – просто паук. Какое тюркское наречие здесь помогло? Ветер по-забайкальски – хиус. Это уже совсем непонятно. Корень не монгольский и не якутский.

В тайге к Кузнецку едят хорьков и тарбаганов (сурков). Это уже опасно, ведь тарбаганы болеют легочной чумой. Говорят, что чумная зараза исчезает из шкурки под влиянием солнечных лучей. Но кто может проверить, когда и сколько воздействовали лучи? Откуда шла знаменитая «испанка», так похожая на форму легочной чумы? Не от мехов ли? Часты в Монголии очаги заболеваний, а чума скота вообще довольно обычна. Ко всему привыкаешь. В Лахоре, в Шринагаре и в Барамуле[242] была при нас сильная холера; в Хотане была оспа; в Кашгаре скарлатина. Обычность делает обычным даже суровые явления.

Ойротские лошадки выносливы. Хороши также кульджинские олетские кони. Карашарские бегуны и бадахшанцы не выносливы и в горах менее пригодны.

Монголы и буряты хотят видеть разные страны, хотят быть и в Германии и во Франции. Любят Америку и Германию. Необходимость расширить кругозор характеризуется ими старинной притчей о лягушке и о черепахе. Лягушка жила в колодце, а черепаха в океане. Но приходит черепаха к лягушке и рассказывает о громадности океана. «Что же, по-твоему, океан вдвое больше моего колодца?» – «Гораздо больше», – отвечает черепаха. «Скажешь в три раза больше колодца?» – «Гораздо больше». – «И в четыре раза больше?» – «Гораздо». Тогда лягушка прогнала черепаху как хвастуна и лжеца.

Поповцы, беспоповцы, стригуны, прыгуны, поморцы, нетовцы (ничего не признающие, но считающие себя «по старой вере») доставляют сколько непонятных споров. А к Забайкалью среди семейских, то есть староверов, ссылавшихся в Сибирь целыми семьями, еще причисляются и темноверцы и калашники. Темноверцы – каждый имеет свою закрытую створками икону и молится ей один. Если бы кто-то помолился на ту же икону, то она считается негодной. Еще страннее – калашники. Они молятся на икону через круглое отверстие в калаче. Много чего слыхали, но такого темноверия не приходилось ни видать, ни читать. И это в лето 1926 года! Тут же живут и хлысты, и пашковцы, и штундисты, и молокане. И к ним уже стучится поворотливый католический падре. Среди зеленых и синих холмов, среди таежных зарослей не видать всех измышлений. По бороде и по низкой повязке не поймете, что везет с собою грузно одетый встречный.

В Усть-Кане последняя телеграфная станция. Подаем первую телеграмму в Америку. Телеграфист смущен. Предлагает послать почтою в Бийск. Ему не приходилось иметь дело с таким страшным зверем, как Америка. Но мы настаиваем, и он обещает послать, но предварительно запросит Бийск.

На следующий год запланировано продолжить железнодорожную линию до Котанды, то есть в двух переходах от Белухи. До Команды еще с довоенного времени была запроектирована ветка железной дороги от Барнаула, связывая сердце Алтая с Семипалатинском и Новосибирском. Говорят: «Тогда еще инженеры прошли линию». – «Да когда тогда?» – «Да известно – до войны». Таинственное «тогда» становится определителем довоенной эпохи. Уже Чуйский тракт делается моторным до самого Кобдо. Уже можно от Пекина на «додже» доехать до самого Урумчи, а значит, и до Кульджи, и до Чугучака, до Семипалатинска. Жизнь кует живительную сеть сообщений.