Полное собрание стихотворений - Цветаева Марина Ивановна - Страница 3

Мы плыли мимо берегов,

Где зеленеет Пальма Мира,

Где из спокойных жемчугов

Дворцы, а башни из сапфира.

Исчез последний снег зимы,

Нам цвел душистый снег магнолий...

Куда летим? Не знали мы!

Да и к чему? Не все равно ли?

Тянулись гибкие цветы,

Как зачарованные змеи,

Из просветленной темноты

Мигали хитрые пигмеи...

Последний луч давно погас,

В краях последних тучек тая,

Мелькнуло облачко-Пегас,

И рыб воздушных скрылась стая,

И месяц меж стеблей травы

Мелькнул в воде, как круг эмали...

Он был так близок, но, увы —

Его мы в сети не поймали!

Под пестрым зонтиком чудес,

Полны мечтаний затаенных,

Лежали мы и страх исчез

Под взором чьих-то глаз зеленых.

Лилось ручьем на берегах

Вино в хрустальные графины,

Служили нам на двух ногах

Киты и грузные дельфины...

Вдруг – звон! Он здесь! Пощады нет!

То звон часов протяжно-гулок!

Как, это папин кабинет?

Диван? Знакомый переулок?

Уж утро брезжит! Боже мой!

Полу во сне и полу-бдея

По мокрым улицам домой

Мы провожали Чародея.

Нет возврата. Уж поздно теперь.

Хоть и страшно, хоть грозный и темный ты,

Отвори нам желанную дверь,

Покажи нам заветные комнаты.

Красен факел у негра в руках,

Реки света струятся зигзагами...

Клеопатра ли там в жемчугах?

Лорелея ли с рейнскими сагами?

Может быть... – отворяй же скорей

Тайным знаком серебряной палочки! —

Там фонтаны из слез матерей?

И в распущенных косах русалочки?

Не горящие жаждой уснуть —

Как несчастны, как жалко-бездомны те!

Дай нам в душу тебе заглянуть

В той лиловой, той облачной комнате!

– “Ася, поверьте!” и что-то дрожит

В Гришином деланном басе.

Ася лукава и дальше бежит...

Гриша – мечтает об Асе.

Шепчутся листья над ним с ветерком,

Клонятся трепетной нишей...

Гриша глаза вытирает тайком,

Ася – смеется над Гришей!

Был вечер музыки и ласки,

Все в дачном садике цвело.

Ему в задумчивые глазки

Взглянула мама так светло!

Когда ж в пруду она исчезла

И успокоилась вода,

Он понял – жестом злого жезла

Ее колдун увлек туда.

Рыдала с дальней дачи флейта

В сияньи розовых лучей...

Он понял – прежде был он чей-то,

Теперь же нищий стал, ничей.

Он крикнул: “Мама!”, вновь и снова,

Потом пробрался, как в бреду,

К постельке, не сказав ни слова

О том, что мамочка в пруду.

Хоть над подушкою икона,

Но страшно! – “Ах, вернись домой!”

...Он тихо плакал. Вдруг с балкона

Раздался голос: “Мальчик мой!”

В изящном узеньком конверте

Нашли ее “прости”: “Всегда

Любовь и грусть – сильнее смерти”.

Сильнее смерти... Да, о да!..

Не знаю вас и не хочу

Терять, узнав, иллюзий звездных.

С таким лицом и в худших безднах

Бывают преданны лучу.

У всех, отмеченных судьбой,

Такие замкнутые лица.

Вы непрочтенная страница

И, нет, не станете рабой!

С таким лицом рабой? О, нет!

И здесь ошибки нет случайной.

Я знаю: многим будут тайной

Ваш взгляд и тонкий силуэт,

Волос тяжелое кольцо

Из-под наброшенного шарфа

(Вам шла б гитара или арфа)

И ваше бледное лицо.

Я вас не знаю. Может быть

И вы как все любезно-средни...

Пусть так! Пусть это будут бредни!

Ведь только бредней можно жить!

Быть может, день недалеко,

Я все пойму, что неприглядно...

Но ошибаться – так отрадно!

Но ошибиться – так легко!

Слегка за шарф держась рукой,

Там, где свистки гудят с тревогой,

Стояли вы загадкой строгой.

Я буду помнить вас – такой.

Ceваcтoполь. Пасха, 1909

Как простор наших горестных нив,

Вы окутаны грустною дымкой;

Вы живете для всех невидимкой,

Слишком много в груди схоронив.

В вас певучий и мерный отлив,

Не сродни вам с людьми поединки,

Вы живете, с кристальностью льдинки

Бесконечную ласковость слив.

Я люблю в вас большие глаза,

Тонкий профиль задумчиво-четкий,

Ожерелье на шее, как четки,

Ваши речи – ни против, ни за...

Из страны утомленной луны

Вы спустились на тоненькой нитке.

Вы, как все самородные слитки,

Так невольно, так гордо скромны.

За отливом приходит прилив,

Тая, льдинки светлее, чем слезки,

Потухают и лунные блестки,

Замирает и лучший мотив...

Вы ж останетесь той, что теперь,

На огне затаенном сгорая,

Вы чисты, и далекого рая

Вам откроется светлая дверь!

К утешениям друга-рояля

Ты ушла от излюбленных книг.

Чей-то шепот в напевах возник,

Беспокоя тебя и печаля.

Те же синие летние дни,

Те же в небе и звезды и тучки...

Ты сомкнула усталые ручки,

И лицо твое, Нина, в тени.

Словно просьбы застенчивой ради,

Повторился последний аккорд.

Чей-то образ из сердца не стерт!..

Все как прежде: портреты, тетради,

Грустных ландышей в вазе цветы,

Там мирок на диване кошачий...

В тихих комнатках маленькой дачи

Все как прежде. Как прежде и ты.

Детский взор твой, что грустно тревожит,

Я из сердца, о нет, не сотру.

Я любила тебя как сестру

И нежнее, и глубже, быть может!

Как сестру, а теперь вдалеке,

Как царевну из грез Андерсена...

Здесь, в Париже, где катится Сена,

Я с тобою, как там, на Оке.

Пусть меж нами молчанья равнина

И запутанность сложных узлов.

Есть напевы, напевы без слов,

О, любимая, дальняя Нина!

Дома до звезд, а небо ниже,

Земля в чаду ему близка.

В большом и радостном Париже

Все та же тайная тоска.

Шумны вечерние бульвары,

Последний луч зари угас,

Везде, везде все пары, пары,

Дрожанье губ и дерзость глаз.

Я здесь одна. К стволу каштана

Прильнуть так сладко голове!

И в сердце плачет стих Ростана

Как там, в покинутой Москве.

Париж в ночи мне чужд и жалок,

Дороже сердцу прежний бред!

Иду домой, там грусть фиалок

И чей-то ласковый портрет.

Там чей-то взор печально-братский.

Там нежный профиль на стене.

Rostand и мученик Рейхштадтский