Народные русские сказки - Афанасьев Александр Николаевич - Страница 2

• Предыдущая
• 2/193
• Следующая

О, сироту Сурикова омрачали те еще горе и злосчастье. Но со сказкой и одиночка не одинок.

Чистое детство, чистое слово, чистые сны – это не вымысел. Это то, чем дорожили люди умные. Это те сокровища, бережностью к которым проверялась не только народность человека, но и его интернационализм. Тютчев ведь по заслугам воздал хвалу Гильфердингу, «хоть родом он был не славянин». Скольким мы обязаны этому собирателю народных сокровищ! Пожалуй, не меньше, чем сладкопевцу Фету; хотя их разница по «происхождению», казалось бы, невелика, дело ведь не в нём. А Даль? А фольклорист-патриот Орест Миллер? А неприязнь либералов к Степану Шевыреву – первому, кто посягнул поставить русского богатыря не ниже «Цида» (Сида), да еще сравнить двух великих героев по нравственной красоте, по чувству долга, по их совсем несхожему отношению к родному отцу?[1]

Чистые сказки-сны. Там Василиса Прекрасная и Премудрая, там ленивец Емеля, без советов деловито-сухого прагматика Штольца сотворивший, когда приспело, немало лихих дел – и лихих, и удачливых. Там Илья Ильич Муромец, способный не хуже любого иного оспорить Илью Ильича Обломова. Да, и это вроде спор; но спор этот, так сказать, не со стороны. А если сказать словами Пушкина, то давнишний, добрый спор славян между собою («Клеветникам России») – то есть спор без злорадства над «нелепым» и «невежественным». Там же калики перехожие, Сивка-бурка. Там и другие товарищи казака вместе с ним в дозоре на дальнем пограничье. Там бывалый солдат, Смерть его не берет, суп он варит из топора и черт ему не брат; там ушлый Жихарка бросает Бабу-Ягу в печь. Издалека наезжает порой и нечисть; откуда-то возникают и тать, и вор, и семиглавый Змей-Горыныч, и наглый Сокольник – он Илье Муромцу хоть оказывается и сын, но тоже заслуживает суровой расправы, которую позже творил над отступником и старый Тарас Бульба. Залетает и разбойничающий Соловей; он еще не пишет стихов помодернее, но проучивают его все равно за дело – и снова лихо, с улыбкой. Настигнутый Кащей дрожащими руками протягивает Иванушке чуть ли не паспорт: не тронь меня, я Бессмертный… Что ж, это надо еще проверить; и наглую, трусливую ложь иного, чужого слова тут же проверяют непосильным злодею делом. Все здесь как в древней, но умной басне: здесь Родос! здесь прыгай! – и разоблачение лжеца у нас не менее уверенно, чем в старой младенческой, нормальной Греции; в случае Кащея – на суше, на море и в воздухе: точно так же, как об этом позже сообщали нам голосом Левитана с разных родных лукоморий фронтовые сводки Совинформбюро.

Вот почему Суворов любил народную песню и прибаутку, народную музыку. Поэтому, а не потому, что для иных духовой оркестр, например, «просто приятен». Оркестр этот, тоже в чем-то родственный и прибаутке, и песне, и легенде, дорог и ценен на самом деле вовсе не просто «звуками нашей молодости», каковы бы они ни были, а правдой той молодости, подлинным духом ее, если подлинным этот дух и верно был. Есть чему поучиться у сказочного, песенного, суворовского, пушкинского слова и дела. С высоким и с народным словом одновременно шел в стан русских воинов и Жуковский. Он не понес им в 1812 году свою книжечку томных стихов «Для немногих», но и не занизил задачи. Он хорошо знал, что настоящему воинству не надо сервиса бойких шлягеров и эстрадных кокоток-звезд.

Соответственны были и результаты. Разве сорок первый – сорок пятый годы подтвердили не это же самое в условиях новой эпохи?

Не всякое лыко в строку, не всякая сказка лучший урок, не всякая наука подлинна.

Тому же самому Петруше Гриневу, мы же помним, рассказывают сказку про орла и ворона. Вывод вроде безупречный: лучше питаться живым мясом и живой кровью, чем падалью. Но Петруша, видать, тоже не промах, и он дает понять разбойнику, что разница невелика.

Наша сказка знала живую и мертвую воду, знала людей, рвущих из себя мясо, чтобы накормить верного товарища – серого волка, но вот самому питаться волчатиной не предлагала, считая несущественным, какова именно «сортность» – залежалость или свежесть – того, что съедобно или еще как-то пригодно лишь для извергов.

Мы говорили о невсегдашней правоте науки. Юрий Кузнецов так и продолжает:

Финал: «В долгих муках она умирала, в каждой жилке стучали века. И улыбка познанья играла на счастливом лице дурака…» Сказка, бывает, поет и дурачка, хотя бы, увы, и Иванушку. Но становиться дурачком нарочно, чтобы Бабе Яге или иному заморскому чуду-юду было поспособней, – не по нашей сказке. Что до Бабы Яги, то у нее есть своя, что называется, «легенда», подобно её собрату Кащею. Но фальшивая легенда эта не более народна, чем иной современный роман, то и дело твердящий: я не роман Льва Толстого, я современнейший и одновременно древнейший по истокам «роман-миф».

Сказки приходили к нам от бабушки и матери; сказки сказывали друг другу взрослые люди в солдатской казарме; захожалый странник, были времена, мог рассчитывать на приют и хлебсоль столько вечеров, на сколько у него хватало сказок, такого и нищего считали гостем богатейшим; сказки и песни приходили к нам из разных мест и от разных народов. Роднились, с веками, сказки русские и калмыцкие, русские и татарские, русские и бурятские. Если вы ели в детстве овсяный кисель, то кто бы из вас тогда поверил, что известные стихи про него – нерусские:

Не все даже и позже узнавали из римлянина Плиния, что овсяный кисель – любимая пища древних германцев; что сами эти стихи Жуковского – по происхождению из Гебеля, алльмано-швейцарца. Но всем, кто их помнит с детства, в них что-то слышится родное; таков народный интернационализм; его драгоценность и его возраст огромны, его полезность для письменного слова очевидна. И не одна зарубежная умная сказка-притча приходилась вполне ко двору и у нас. Скажем, из британца Саути – о том, как наказан был жадный и злобный епископ Гаттон, что припрятал от сирых и голодных хлебные запасы в год недорода, а потом его самого сожрали, навалившись несметным войском, изголодавшиеся грызуны:

Этим предвосхищено многое, а именно – это лучше разъясняет важные для нас вещи, чем известный роман Достоевского с эпиграфом из Пушкина: «бесконечны, безобразны в мутной месяца игре» и т. п. Как Пушкин, так и Саути, так и Жуковский (он и здесь оказался переводчик) согласно и совместно приближают нас к истине наперед. «Бесконечны и безобразны», самозванцы никого не накормили, да накормить и не думали. Но пришли они поделом, а не просто «по ошибке» – ошибке совести, самомнения или ума. В некотором царстве, в некотором государстве.

• Предыдущая
• 2/193
• Следующая