Малавита - Бенаквиста Тонино - Страница 36

Магги никак не откомментировала грустную судьбу подруги детства и только молча глотнула кьянти. Вернувшиеся из лицея дети в подходящий момент отвлекли внимание на себя.

— Ди! — завопил Уоррен и бросился в объятия двоюродного брата.

— Ты меня помнишь? Ты же был меньше этой табуретки!

— У него такая память, что я иногда даже беспокоюсь, — сказала Магги. — Он даже помнит день, когда прыгал на банкетке и упал на поднос с бокалами и как потом его кузен Бен вытаскивал осколки стекла у него из живота, один за другим, пока не приехала скорая.

— Как такое можно забыть?

— Тебе едва было три года, — добавил Бен. — Это было на свадьбе Паули и Линнет.

Свадьба эта была одним из самых замечательных их воспоминаний, прежде чем стала худшим из них, — после свидетельства Джанни, который отправил Паули в тюрьму на семнадцать лет без всякой отсрочки. Линнет с тех пор стала пить.

— А я думаю, что это как будто пахнет полентой, — сказала Бэль входя на кухню. — Я узнала бы этот залах из тысячи.

— Бэль? Это ты, Бэль? — произнес Бен, окаменевший при появлении кузины.

Он взял ее ладони в свои, потом развел ей руки, рассматривая ее с ног до головы, и прижал ее к себе с бесконечной осторожностью, как будто боялся помять.

— Французы, видимо, не соображают, как им повезло, что ты у них живешь. Помню, как отец приводил тебя в ресторан в Бесегато. Ты входила в большой зал, и все умолкали, и так каждый раз. А мы, десяток здоровенных лбов, сидели за столом и старались вести себя прилично перед восьмилетней девчонкой.

Внизу, в котельной, Фред поставил полную миску свежей воды перед собакой, смотревшей на него еще затуманенными от сна глазами.

— Что снится собакам? — спросил он ее, гладя по бокам.

Малавита вылезла из одеяла, чтобы напиться, потом легла на спину, подставляя брюхо ласкающей руке хозяина. Столько спать можно только от тоски по родине, решил Фред, глядя на развалившуюся собаку. Наверно, она во сне видит себя на родине в австралийском буше, где существование ее породы имеет смысл, где почва безводная, а ночи ледяные, где мать матери ее матери еще бегала за скотиной и охраняла стадо. Малавита сохранила облик, вылепленный для той жизни, — она была вся из мускулов и сухожилий, со стальной грудной клеткой, короткой шерстью пепельно-черного цвета, маленькими острыми ушками, готовыми уловить малейший звук в природе. Как не спасаться сном, когда нельзя следовать инстинкту, когда чувствуешь себя чужим всему, что тебя окружает? Фред прекрасно знал эту боль и не желал ее никому, даже собаке. Он единственный представлял себе, насколько Малавита чувствует себя ненужной и подавленной, неуместной в нормандских рощицах, которые она отказывалась даже посещать. Фред во всем признавал ее правоту, как можно за такое осуждать? Он встал на колени, поцеловал ее в морду, — она, не шелохнувшись, дала себя поцеловать. Он погасил свет и вернулся к остальным.

— Все, что я помню, — это твою поленту с раками, — сказала Бэль, обмакивая кусочек хлеба в соус. — А кстати, почему поленту всегда сочетают со сложными соусами? Крабы, сосиски из свиной печенки, воробьи…

— Воробьи? Это что еще за история? — спросил Уоррен.

— Твоя сестра права, — произнес Бен. — Сама по себе полента особого вкуса не имеет, поэтому приходится усиливать ее вкус острым соусом, и тут можно изобретать что угодно. Мне случалось свинцовыми пулями, из карабина, убивать воробьев в саду и пускать их потом в стряпню. Бэль в конце концов узнала про это и разрыдалась.

— Ты довел мою дочь до слез, подлец? — спросил Фред, вторгаясь в разговор. — А когда сядем за стол?

Бен окружал свою поленту церемониалом, которого строго придерживались в прошлом. Поленту предлагали гостям как блюдо примирения, гарант семейного единства. Это был торжественный ритуал, потому что ее ели в скифе, длинном и прямоугольном общем блюде из дерева, откуда каждый брал еду прямо своей ложкой. Бен в совершенстве владел последовательностью быстрых движений: разлить поленту по скифе, пока она не загустела, прочертить в тесте бороздки, чтобы влить соус, выложить мясо посредине, а остальное превращалось в игру. Каждый из гостей, вооружившись ложкой, съедал свою долю, выедая сектор, чтобы пробиться к мясу, и самый прожорливый, таким образом, получал свою долю первым. Бэль и Уоррен, мало интересующиеся кукурузной мукой и даже раками, обожали обряд поедания поленты, не подозревая о том, что для гангстеров графства Нью-Йорк он обладал символическим значением. Когда на горизонте возникала война банд, когда вот-вот должна была заговорить кровь, иногда находили время обсудить ситуацию вокруг скифы, где каждый из участников прорывал свою часть, стараясь не заползти на долю соседа. Элегантный способ пометить свою территорию, соблюдая пакт о невмешательстве. Все старались прийти к мясу не слишком рано и не слишком поздно и разделить его между собой по уму, словно речь шла о выручке. Нет нужды обмениваться ни единым словом, еще меньше что бы то ни было решать, основное сказано и заменяет собой клятвы.

С головой, полной всех этих картин прошлого, Фред, как все, окунул ложку в тесто, но сделал это без малейшего аппетита.

Возбужденные присутствием американского кузена, Бэль и Уоррен никак не хотели улечься, так что пришлось вмешаться Магги, затем, в качестве последней инстанции, — Фреду. Они втроем выпили лимонсело домашнего приготовления, который поддерживал их беседу до довольно позднего часа. Избегая одной чувствительной темы — последствий процесса, как всегда, — они рассказывали свою ежедневную жизнь в малейших деталях, подкрепляя рассказ анекдотами, не впадая в сетования, которые могли бросить тень на их встречу. А потом, вдруг, взглянув на часы, Фред предложил Бену сходить послушать, как «жабы устраивают групняк».

— Что?

— Твой дядя нашел в десяти километрах отсюда большое озеро грязи, где по вечерам слышен невероятный концерт жаб и лягушек. Непонятно, что это, — стоны, хрипы, невероятный тарарам.

— Говорю, это групняк, что еще можно устраивать в такой час?

— Ты можешь разгуливать, где хочешь? — спросил Бен, кивнув через плечо на домик федералов.

— Ты что! Они круглые сутки начеку. Ночью я вижу, как у них горит ночник: пока один спит, другой смотрит телик или звонит жене, ругая меня последними словами, как будто это я заставил их сюда ехать.

— Сегодня они тебя не выпустят, они в ярости от того, что приехал Бен.

Фред, видимо, ждал этой фразы, чтобы подойти к своей жене, обнять ее, начать чмокать ее в шею, уверять, что она женщина его жизни.

— Надеюсь, ты не думаешь, что я соглашусь на то, о чем ты собираешься меня попросить…

— Пожалуйста, Магги…

— Пошел ты к черту.

— Мне нужно побыть вдвоем с племянником, — попросил он ее по-французски. — Устрой им свой номер с хорошей итальянской кухней на оливковом масле, как у мамы, пусть хоть раз мне от этого будет польза.

Бен отошел, чтобы оставить их одних.

— С тех пор как мы во Франции, я не мог поговорить о своих прошлых делах ни с кем. Бен расскажет мне, что произошло после нашего отъезда, все, что скрывает от меня ФБР. Перед тобой он ничего не скажет, ты же знаешь, Ливия.

— Идите болтайте на веранду или в котельную.

— Здесь я все равно чувствую, что рядом те двое кретинов напротив, которые следят за нами, это как наваждение, иногда мне кажется, они установили микрофоны и подслушивают нас.

Она дала отвести себя к холодильнику, который Фред открыл, — словесный поток при этом не прекращался.

— Ты знаешь, как говорить с ними, они едят у тебя с руки. Чем хуже они считают меня, тем лучше в их глазах ты, ты — единственная женщина, которая о них заботится на континенте.

Несмотря на коварство мужа, Магги чувствовала, как ее решимость мало-помалу ослабевает при мысли о двух сыщиках, одиноких, отрезанных от мира по вине семьи Манцони.

— Заодно избавимся от объедков. Баклажаны в бальзамическом уксусе стоят третий день, пармезан засох, сфольятелли крошатся, и главное, унеси ты остатки поленты, ее два раза в неделю не едят, — таково правило.