Малавита - Бенаквиста Тонино - Страница 2

— Ни сухих завтраков, ни тостов, ни арахисового масла, — сказала Магги, — вам придется довольствоваться тем, что я принесла сегодня утром из булочной на углу: оладьями с яблоками. Я пойду за продуктами днем, а пока избавьте меня от рекламаций.

— Все прекрасно, мам, — сказала Бэль.

С брезгливым видом Уоррен схватил оладью.

— Кто-нибудь может мне объяснить, почему французы со своей хваленой кухней не сумели изобрести донатс? А ведь, казалось бы, ничего сложного, та же оладина с дыркой посредине.

Полусонный, но уже с тоской ожидающий новый день, Фред спросил, сильно ли влияет дырка на вкус.

— Они теперь готовят куки, — сказала Бэль. — Я пробовала, выходит неплохо.

— Ты называешь это куки?

— Я сготовлю в воскресенье и донатсы, и куки, — сказала Магги, чтобы все отвязались.

— А известно, где находится школа? — спросил Фред, как бы интересуясь организацией ежедневной жизни, которая всегда как-то шла помимо него.

— Я дала им карту.

— Отвези их.

— Да мы сами найдем, мам, — сказал Уоррен, — без карты найдем даже быстрее. У нас как радар в голове: стоит оказаться на любой улице мира с ранцем за спиной, и тут же изнутри какой-то голос предупреждает: «Не ходи туда, там школа», — и ты видишь все больше и больше фигурок с ранцами на плечах, которые идут туда же, куда и ты, и все исчезают в какой-то темной пасти. Это закон физики.

— Если б ты на занятиях был таким активным, — заметила Магги.

Это был сигнал к отходу. Все поцеловались, условились встретиться к вечеру: новый день мог начинаться. Каждый, по различным причинам, воздержался и не задал тысячу вопросов, готовых сорваться с губ, принял ситуацию так, как будто в ней еще было подобие логики.

Магги и Фред остались одни во внезапно опустевшей кухне.

— А ты что будешь делать днем? — спросил он первым.

— Ничего особенного. Похожу по городу, посмотрю на все, на что можно посмотреть, запомню, где какие магазины. Вернусь к семи с покупками. А ты?

— Ну, я…

За этим «Ну, я…» она услышала молчаливый стон, фразы, которые она знала наизусть, так, что ему и не надо было их произносить: Ну, я весь день буду ломать голову над тем, какого черта мы здесь делаем, а потом буду притворяться, как обычно, только вот кем притворяться, вот в чем проблема.

— Попытайся не шляться весь день в халате.

— Из-за соседей?

— Нет, просто для порядка.

— Я и так в порядке, Магги, просто немного не в фазе, мне всегда надо больше, чем тебе, времени, чтоб устроиться.

— А что мы говорим, если наткнемся на кого-нибудь из соседей?

— Не знаю, пока — улыбаемся, у нас есть еще пара дней… Придумаем…

— Квинтильяни особенно настаивал на том, чтоб мы не упоминали про Кань, надо говорить, что мы из Ментона, я детям несколько раз повторила.

— Как будто без него, дурака, не догадались бы.

Чтобы избежать скучной дискуссии, Магги пошла наверх одеваться, Фред убрал со стола, для очистки совести. В окно он увидел сад при дневном свете, ухоженную лужайку, на которую упали несколько кленовых листьев, зеленую металлическую скамейку, дорожку посыпанную гравием, сарайчик, в котором виднелся заброшенный гриль. Он вдруг вспомнил о своем ночном визите на веранду и о той странной, скорее приятной атмосфере, которую он там почувствовал. Он должен был снова увидеть ее при свете, отложив все дела. Да к тому же все его дела давно кончились.

Стоял март, день обещал быть мягким и теплым. Магги на минуту задумалась, прежде чем выбрать соответствующий наряд для первого выхода в город. Брюнетка с очень темными волосами, с матовой кожей, с черными глазами, она чаще всего носила одежду коричнево-охристых тонов, она выбрала бежевые брюки типа леггинсов, серый пуссер с длинными рукавами, крупной вязки свитер из хлопка. Она спустилась по лестнице с небольшим рюкзачком на плече, минуту поискала глазами мужа, крикнула «До вечера» и, не получив ответа, покинула дом.

Фред вошел на веранду, теперь залитую солнцем, и узнал тонкий запах мха и сухого дерева: куча дров, оставленная бывшими съемщиками. Занавески застекленной стены расчерчивали комнату полосами света — Фред увидел в этом словно божественную пулеметную очередь и, шутки ради, подставил под нее свое тело. Закрытая от стихий, но открытая в сад, комната по площади была никак не меньше сорока метров. Он направился в угол, где были сложены какие-то вещи, и предпринял попытку разобрать эту груду старья, чтобы выиграть еще больше пространства и света. Он открыл двойную застекленную дверь и выкинул прямо на гравиевую дорожку забытые сувениры неизвестной семьи: допотопный телевизор, посуду и кастрюли, захватанные телефонные справочники, велосипедную раму без колес и кучу других предметов, которым по справедливости место было на свалке. Фред с удовольствием избавлялся от этого скарба и что-то выкрикивал каждый раз, когда очередная штуковина отправлялась с глаз долой. Под конец он схватил за ручку небольшой футляр из серо-зеленого пластика и приготовился швырнуть его в воздух жестом дискобола. Но внезапно, заинтересовавшись содержимым футляра, он поставил его на стол для пинг-понга, как мог, вскрыл два заржавевших замка и поднял крышку.

Черный металл. Перламутровые клавиши. Европейская раскладка. Автоматическая возвратная каретка. У машины было имя: «Бразер 900», модель 1964 года.

Впервые за всю свою жизнь Фредерик Блейк держал в руках пишущую машинку. Он прикинул ее на вес, как делал с собственными детьми в момент рождения. Он повернул ее вокруг оси и осмотрел контуры, углы, внешнюю механику, одновременно дивно старомодную и редкостно сложную, полную рычажков, пружинок и мудреных сочленений. Он провел пальцем по выступам молоточков r t у u, с улыбкой различил их на ощупь, потом всей ладонью погладил металлическую раму. Коснувшись катушки, он попытался раскрутить ленту, потом уткнулся в нее носом, чтобы почувствовать запах чернил, которого не обнаружил. Он стукнул по клавише n, потом по многим другим, все быстрее и быстрее, пока молоточки не сцепились друг с другом. Он в возбуждении растащил их, потом наугад поставил пальцы на десять клавиш, и, стоя в розовом свете, заливавшем веранду, в распахнутом халате, закрыв глаза, он почувствовал, как его охватывает какое-то новое чувство.

Чтобы не растеряться на школьном дворе под взглядами тысячи глаз, с интересом следивших за их появлением, Бэль и Уоррен стали болтать по-английски, форсируя ньюаркский акцент. Французский язык давно уже не представлял для них трудностей: по прошествии шести лет они говорили на нем гораздо лучше родителей и замещали некоторые механизмы родного языка типично французскими оборотами. Однако в исключительных обстоятельствах, вроде теперешнего утра, им требовалось вернуть себе интимность речи, по-своему уравновесить историю своей жизни, не забывая, откуда они родом. Они явились ровно в восемь в кабинет госпожи Арно, завуча лицея-коллежа имени Жюля Валлеса, которая попросила их подождать минутку во дворе, прежде чем она представит каждого своему классному руководителю. Бэль и Уоррен появились в школе в конце третьей четверти, когда судьба учеников уже определена. Последняя четверть послужит для подготовки к следующему году, Бэль ждали выпускные экзамены, Уоррену до них оставалось еще два года. Несмотря на все потрясения в жизни Блейков, Бэль не отставала от своих сверстников с первых лет учебы в Ньюаркской академической школе им. Монтгомери. Ей открылось, причем с самого юного возраста, что тело и дух должны обогащать друг друга, обмениваться энергией, работать синхронно. На уроках она интересовалась всем, не обходила вниманием ни один предмет, и ни один учитель в мире, даже ее родители не могли бы вообразить ее основную мотивацию: расти и хорошеть. Со своей стороны, маленький Уоррен, которому тогда было восемь, выучил французский язык, как запоминают мелодию, не задумываясь, почти помимо воли. Однако психологические осложнения, возникшие из-за отъезда на чужбину, привели к тому, что он просидел два года в одном классе и вынужден был посещать детских психологов, от которых скрыли истинные причины высылки из Штатов. Сегодня он чувствовал себя вполне сносно, но при малейшей возможности с удовольствием напоминал родителям, что он этой ссылки ничем не заслужил. Как все дети, к которым жизнь предъявляет слишком большие требования, Уоррен рос быстрее других и уже установил для себя несколько жизненных принципов, от которых, похоже, отступать не собирался. В этих убеждениях, которые он хранил как бесценное наследие своей касты, проступали ритуалы другой эпохи, сочетавшей понятие чести и деловой расчет.