Мальчишки, мальчишки... - Соколовский Владимир Григорьевич - Страница 2
- Предыдущая
- 2/38
- Следующая
— Тятька, мамка, отпустите к красным армейцам.
— Чего-о? — отвесил Петро на грудь бороду; выбежал из-за стола, схватил сына за волосы и начал таскать. Отлупил, прогнал с глаз, покрестился, снова сел пить чай.
И все-таки Ваня ушел. Исчез, пропал вскоре после того, как красные части покинули село.
А когда Петро был у красных подводчиком, еще до боя под Тулумбасами, подъехал раз к избе, куда был определен на постой, глядь — бежит красноармеец в шинелке, папахе и лапотках. «Опять занарядит!» — тоскливо подумал Петро. А красноармеец закричал еще издалека:
— Тятька, тятька-а!
— Ваньша! — ослабели у отца ноги.
Он обхватил колкую, жесткую шинель и стал тереться бородой о щеку сына.
— Ванюша! Сынушко-о!.. Ох, родной, лихоманка тя забери, ты куда это задевался, а? Уж мать выла, выла… драть бы тебя да драть, ведь вона что учуди-ил…
Сказал так и забоялся: ладно ли? Все-таки сын уже не так просто, а при амуниции, с винтовкой, сабелькой. А Ванька вис на шее у Игрени, целовал ее в вислые большие губы:
— Игрень, Игренюшка, матушка ты моя!
Ошеломленные и обрадованные встречей, отец и сын так и не поговорили толком в тот раз: Ваня торопился на службу, он состоял при полковом штабе. И когда пошел прочь, отец еще долго не мог опомниться, беспокойно смотрел вслед. Вот так Ваньша! Давно ли, кажись, и баловал, и сек его, и брал на сенокос, и возил гостинцы из Березовки или Кунгура, если случалось там бывать, а теперь — поди-ка! Бывало, уезжая из деревни по какой-нибудь надобности, Петро брал сына с собой, чтобы подсоблял в делах по мере сил. А когда возвращались обратно, в Марково, веселый Петро кричал: «Эй, Ваньтё! Тормози лаптем! Деревня близко!»
Теперь попробуй, поди, скажи так-то! Известно — служивого задирать и обижать нельзя, он человек казенный, за него начальство спросит.
Вот так объявился пропавший было Ваня.
Батальонный командир товарищ Шунейко наотрез отказался записать Ваню в свое подразделение. Вместе с комиссаром они вызвали бойца Михея Голохвастова, на которого ссылался мальчик, и дали ему добрую взбучку. Велели гнать парня домой, война — не детское дело.
— Так эть я что ж? — оправдывался Михей. — Он сам явился да меня нашел. Мальчонка неплохой, полностью на наших позициях, а что не детское дело — это вы тоже постойте-подождите. Революция, она разве спросит? Домой обратно его гнать — сами с этим разбирайтесь, у меня язык не повернется. Да и парень здешний, глядишь — сгодится для военного вопроса.
Однако начальство оставалось непреклонным, и Михей грустным вернулся в свой взвод, сказал приунывшему парнишке:
— Ничего с тобой, Ванька, не выходит. Ладно, не печалуйся, что-нибудь да придумаем…
Поступать согласно приказу командиров — отсылать Ваню обратно — Михей не стал и пытаться, знал его характер. Вот, терзай, кляни теперь себя за то, что позволил привязаться смышленому мальчугану! Так ведь и то надо понять: скитаешься, скитаешься четвертый год по войне, кругом — кровь, порох, пот, усталость от походов, своих детишек и видел-то всего ничего, и тянет к ребятам заскорузлую, наскучавшуюся душу. А Ваня полюбился ему. Сначала, как пришли в Марково и Михея определили на постой в карасовский дом, парень казался настороженным, диковатым. Видно, наплели невесть чего про Красную Армию доброхоты. Как-то спросил: «Ты большевик, дяденька?» — и, услыхав утвердительный ответ, снова замкнулся. Но Михей сделал вид, что не заметил этого. Про себя понял, однако: парня настраивают на стороне. Дома такого быть не могло, сам Петро Карасов был бедняк. Советской власти сочувствовал, только поругивал большевиков, что они против церкви.
— Куда парнишко вечерами бегает? — спросил у него однажды Михей.
— К Борисовым, поди-ко.
— Кто это?
Борисовы оказались богатенькие, у них был сын Яшка, Ванин сверстник, да еще к ним, кроме Вани да Санка Ерашкова, ходили вечерами играть в карты сыновья главного марковского богатея Петра Ромкина.
«Вот откуда дует ветер!» — понял Михей. И, дождавшись, когда Ваня придет от Борисовых, затеял с ним разговор.
— Ну, Ванюш, много в карты выиграл?
— Не, не выиграл. Мы не на интерес. В «акулю».
— Что-то мои делают? — вздохнул солдат. — Тоже шебуршат где-то, мизгирята. Скучно без них, спасу нет, а воевать все одно надо.
— Воюете, стреляете, только народ губите… — заворчал мальчик. — А потом что — все общее, да? Церкви попалите, землю у крестьян отберете, самих по миру пустите, а все ихние дома да справу комиссарам отдадите?
— Дурак ты, Ванька, — захохотал Михей. — Кому ваша косая избенка да драные лапотины нужны? Нет, брат, наша сила за бедных, наоборот, стоит. Со мной вот ране такая чепуха была: ребятишек много, в недород лошадь за хлеб продавали, ломались с бабой на своей землишке так, что она у меня, бедняга, вся болезнями изошла, а толку что? Мученская то, Ваня, была мука, не жизнь! Царь-батюшко тоже так сидеть не даст; ступай-ко, Михей, на войну, сполняй службу! А лавочниковы да кулаковы робята все, поди-ко, откупились: у кого фершал грыжу нашел, у кого глаз худой, кто глухой, кто хромой. Это кто победней — иди, мужик, германца воевать! Кого нам с ним было делить, с германцем? С войны вернулся, а семья моя супротив того лучше живет! Баба бьется, как муха в ухе, ребята в кусочки ходят, а богатей — машины, лошадей, протчего скота завели! Вот как она им, война-то, откликнулась. Это справедливо, а?
— Знать-то, у разных мужиков и судьба разная, — попытался рассудить Ваня. — Мы вот с Ерашковыми бедные, а у Пётры Ромкина паровая молотилка есть, и мужики с бабами на него батрачить ходят. Ну так и что теперь?
— А Пётра Ромкин беда жадный. А ребята у него, хоть отец и богатый, все изворовались. Летом подсмотрели, когда у Ерашковых дома никого не было, залезли да колобки украли, луку, бутыль с квасом разбили, напакостили на полу. Отец их потом за это драл, да толку-то! Сами богатые, а у бедных в избе воруют.
— Так ты с ними в карты-то не играй, ежли они пакостливые!
— Да-а, не играй. Они иной раз из дому-то сахару, леденцов напрут. Ску-усно!
С этого разговора отношения между Михеем и Ваней сильно изменились: мальчик сам стал искать общения с красноармейцем, и случалось так, что беседы их затягивались допоздна. Михей был мужик умный, бывалый, немало коверканный жизненными передрягами. Большевиком он стал по твердому убеждению, что только их партия способна установить на земле полную справедливость для бесправных людей. А четырнадцатилетний человек всегда желает уже точно знать свое место в мире! И Ваня слушал, слушал да мотал на ус слова нового друга. Они были гораздо интереснее и серьезнее, без всяких глупостей и ужасов, каких он наслышался про «комиссарское господство» от братьев Ромкиных.
«Конечно, — рассуждал теперь Ваня, — Пётро Ромкину со своими семейственниками, да Борисовым, да другим богатинкам как не ругать красных! А мы с Санком Ерашковым бедные, да и сидим тоже, глазами лупим, их слушаем! Нет уж, пущай-ко дождутся, как я их слушать буду!»
С той поры с Ромкиными — дружба врозь. А Офониха, мать Яшки Борисова, дружка, остановила парнишку как-то на улице, спросила елейно:
— Ты пошто, Ванюш, к нам бегать-то перестал? Мы с мужиком глядим-глядим, бывало, на улку: где это Ванюшенька Карасов к нам не жалует? Уж такой-то он баской, да не озорной, да опрятной! — Офониха вся замаслилась. — Не то, что эти Ромкины, озоруны. Недавно ведь опять у нас в сусеках шарились! Яшка-то мне и говорит: Ванюша все с комиссарами да с комиссарами, с красными да с красными. Что встать, что спать лечь — все с ними. Это правда, а, Вань?
Ваня поглядел в широкое, как большой блин, обложенное пуховой шалью Офонихино лицо, вздохнул, шмыгнул носом:
— А вы их больше ругайте, большевиков-то. Они, поди, получше вас будут. Я еще вашему Яшке наскажу, что вы неправду на всех болтаете!
Он повернулся и убежал. А баба, стоя посреди улицы, кричала ему, раскачиваясь и махая короткими руками, подпертыми теплым зипуном:
- Предыдущая
- 2/38
- Следующая
