Долговязый Джон Сильвер: Правдивая и захватывающая повесть о моём вольном житье-бытье как джентльмен - Ларссон Бьёрн - Страница 17

• Предыдущая
• 17/97
• Следующая

С гребня волны, на который меня вынесло, точно пустую бутылку, я разглядел Уилкинсона: он снова стоял на юте, устремив взор вперёд, к своей погибели. Члены экипажа, эти храбрые мятежники, с которыми меня объединяло общее дело, испуганно сбились в кучку и даже в эту минуту жались к капитану, чьё слово было законом. Все они смотрели вперёд. Все, кроме одного. Малыш Керуэн, отвернувшись, искал взглядом меня.

Когда я в следующий раз взлетел на гребень волны, матросы, словно по команде, попадали навзничь. Стоймя остался только капитан Уилкинсон, который словно прирос к палубе. Тут только до меня донеслись грохот, стук и треск разламывающегося, раскалывающегося, скручиваемого дерева. И ещё крики ужаса, пропадавшие и возникавшие вновь по мере того, как я поднимался и опускался вместе с волнами. «Леди Марию» развернуло и боком понесло на следующий зубчатый утёс.

Теперь, когда она шла медленнее, я начал неумолимо нагонять её. Я всячески старался зайти к кораблю с борта, но мне надо было бороться с приливом, и сил едва хватало на то, чтобы среди этой пены вовремя набирать в лёгкие воздух. Впрочем, судно и спасло меня, потому что долго я бы так не протянул. Внезапно мои руки нащупали кусок оторванной обшивки, я судорожно уцепился за него и подтянулся, как на плот. Я затих, пытаясь отдышаться. Больше делать было нечего.

Прежде чем меня бросило на скалы, я в последний раз увидел неподвижную фигуру капитана Уилкинсона на разламывающейся пополам корме и услышал предсмертный крик малыша Керуэна.

— Сильвер, Джон Сильвер! — взывал он. — Помоги мне!

Но я ничего не мог поделать в этом кошмаре. Я, гораздый на обещания Долговязый Джон Сильвер, сам был беззащитен. Последней крутой волной меня возносило всё выше и выше… вот я застыл на её вершине, между небом и преисподней… и волна, словно запутавшись сама в себе, разбилась на множество водоворотов и каскадов, среди которых барахтался я со своим плотиком. И я отчётливо помню безумную отвратительную горечь, которую успел почувствовать оттого, что мне, наделённому столь необычайной жаждой жизни, предстоит сейчас умереть.

Когда я открыл глаза — а я, видимо, зажмурился вместо того, чтобы смотреть смерти в лицо, — то сначала просто не поверил им. Ведь в противном случае получалось, что я нахожусь в каком-то туннеле и меня на моём куске обшивки несёт к просвету, который, судя по всему, должен находиться по ту сторону Олд-Хеда. Но я абсолютно серьёзно спрашивал себя, жив я или мёртв, пока не расслышал усиленные эхом крики тех, кому ещё предстояло погибнуть, и глухой рокот валов к западу от скал. Значит, я был жив, и мне захотелось радостно завопить по этому поводу, однако горле стянуло невидимой петлёй, и я не смог выдавить из себя ни звука. Жив-то я жив, подумал я, прежде чем лишиться чувств, зато, кажется, онемел.

Снова придя в себя, я увидел косматую бороду, обеспокоенные, но весьма благожелательные глаза и ворох ярко-рыжих волос на фоне пасмурного неба.

— Не волнуйся, — произнёс голос из бороды. — Всё будет в порядке.

Я с трудом приподнялся до полулежачего состояния и опёрся на локоть. Всё моё тело, начиная от подошв и кончая макушкой, ныло и саднило. Я стал развалиной вроде «Леди Марии», грудой щепы, годной только на растопку.

Незнакомец поднёс к моим губам фляжку, и я почувствовал, как ром обжигает мне горло и разливается по нутру. Я следил за его распространением, пока он не достиг конечностей, и от вернувшегося к пальцам тепла боль не усилилась.

— Где я?

— На Косе Висельника, — ответил незнакомец.

Тут только я вспомнил туннель и сообразил, что хотя бы не утратил дара речи. Потом в мою смятенную голову и душу проникли и слова незнакомца.

— На Косе Висельника!? — повторил я за ним. — Я ничего такого не сделал.

Незнакомец, чёрт бы его побрал, рассмеялся в лицо мне, несчастному, полумёртвому горемыке.

— Ой ли? — сказал он. — Тогда бы ты не боялся палача, тем более после всего перенесённого. Ладно уж, не волнуйся! Насколько мне известно, виселицы здесь никогда не было.

Незнакомец издал условный свист, и рядом мгновенно выросли двое дюжих мужчин. Они положили меня на одеяло, подняли и легко, как ребёнка, понесли. С левого борта я видел поросшие лесом склоны, с правого доносился шум бурунов, который по мере нашего продвижения вперёд становился всё глуше. Переговаривались мужчины на каком-то тарабарском наречии, но тот, что нашёл меня, время от времени объяснял по-английски, где мы находимся и куда держим путь.

— Тут рядом Тобар-на-Дан, родник поэта, — сказал он чуть погодя. — Здесь любил сидеть один из наших бардов, играя на арфе и рассказывая свои истории. Он бродил с этими рассказами по свету, но всякий раз возвращался к своему источнику. Вернулся даже затем, чтобы повеситься. Отсюда и название косы. Не подумай, здесь не вешали простых людей вроде нас с тобой.

— Он повесился? — прохрипел я, только что восставший из мёртвых. — Какого рожна человек может захотеть спустить флаг и сдаться?

— Сие никому не ведомо, дорогой друг, — отвечал незнакомец. — Но нашего барда стала подводить память. Он забывал свои истории, ошибался и вынужден был начинать сначала. Говорят, кто-то видел, как он с горя и отчаяния вырвал у себя целую прядь волос и расцарапал в кровь руки. Его повести были тысячелетней давности и с незапамятных времён повторялись слово в слово. Бард жил ими и боялся, что совсем забудет их. Что бы ему было тогда делать? Рассказывать другие? Выдумывать новые? Да его бы никто не простил.

Вскоре незнакомец продолжил объяснения:

— Это Восточная коса, у которой можно войти в гавань Кинсейла. Вон там торчит Булман-Рок, весьма опасная подводная скала. Напротив неё — остров Сэнди-Коув, а за ним — сама Сэнди-Коув, то есть Песчаная бухта, замечательнейшая из укромных бухточек, в которую очень просто заходить даже ночью.

— Ночью? — удивился я.

— Чистые руки иногда тоже хотят спрятаться в тень, — ответил незнакомец, и все трое рассмеялись.

Я впал в забытье и продрал глаза лишь на следующее утро, когда обнаружил, что лежу в постели, на соломенном тюфяке и простынях грубого холста, а рядом даже потрескивает огонь, который согревает моё закоченевшее, изболевшееся тело. Мне никогда не докучали воспоминания, и уж тем более я не жил ими, но, возвращаясь мыслями к прошлому, я, помимо ноги, чаще всего припоминаю именно этот миг. Обмануть смерть, вырвав из её когтей лакомый кусок в виде меня, — о таком райском блаженстве можно было только мечтать.

Блаженство дополнялось и тем, что, протерев зенки, я увидел перед собой приятное гладкое женское личико. Молча улыбнувшись, женщина вышла из комнаты, и в дверях навстречу ей упали солнечные лучи, которые, просветив белую полотняную кофточку и длинную юбку, обозначили мне контуры её тела. Чуть погодя она вернулась с едой и питьём, а следом за ней появился человек, спасший мне жизнь (как иначе назвать то, что он сделал для меня?).

— Спасибо, — растресканными губами проговорил я.

Незнакомец лишь покачал головой, словно отклоняя благодарность, и справился о моём самочувствии. Я честно сказал, что главное — я жив, всё остальное несущественно.

— Меня зовут Данн, — сказал он. — Это моя дочь Элайза, а находишься ты в посёлке Лейзи-Коув, под Кинсейлом.

Кивнув, я хотел было тоже представиться, но вспомнил, как говорил капитану Уилкинсону, что беру командование его судном на себя! Значит, я, стыдно признаться, бунтовщик, а на виселицу попадают и за куда меньшие провинности.

— Ты можешь гостить у нас столько, сколько захочешь или сколько тебе будет нужно, — прибавил Данн.

— Я расплачусь, — ответил я и потянулся к поясу.

На месте его не оказалось.

— Пояс под кроватью, — объяснил хозяин. — Вернее, всё, что осталось от него и его содержимого, когда мы выудили тебя из воды.

— В нём я хранил всё, что осталось от моего папаши, — с облегчением вздохнул я. — Похоже, контрабандное наследство. И ещё капитал, заработанный потом и кровью за десять лет на «Леди Марии».

• Предыдущая
• 17/97
• Следующая