Сесилия Агнес – странная история - Грипе Мария - Страница 3
- Предыдущая
- 3/48
- Следующая
А потом она услышала, что родители вдруг куда-то уехали. Далеко-далеко уехали, и когда они вернутся, никто не знал.
Нора между тем жила у папиного брата. Он добрый, и жена у него тоже добрая. Но сперва она была у бабушки, у маминой мамы, только вот бабушка все время плакала и ничего не могла делать. А дедушка, мамин папа, был в Америке.
Тогда же состоялись еще одни похороны, но на сей раз никто не говорил, кто умер. Опять кто-то из стариков? – спросила она. Ей сказали, что нет. И она больше не спрашивала.
Но решила, что поняла: это мама и папа. Ведь многие, глядя на нее, плакали и говорили «бедная малышка», хотя у нее нигде не болело. А они все равно говорили. И она поняла. Но не подала виду. И не заплакала.
Ни разу не заплакала. Потому что иначе бы ничего не узнала. Они как раз и боялись, что она начнет плакать.
Откуда им было знать, что, когда они шептались между собой и разговаривали по телефону, она всегда находилась поблизости, тихонько подкрадывалась и слушала. Подкрадывалась и слушала. Это была единственная возможность. Раз никто не хотел помочь и сказать правду.
Только однажды она спросила, когда мама с папой вернутся. И сразу об этом пожалела.
Потому что заранее знала ответ: этого никто сказать не может. Ведь они очень далеко… Так что вряд ли вернутся скоро.
Затем пошли разговоры о другом.
Через некоторое время все принялись обсуждать, как «на практике» лучше всего решить этот «вопрос». Причем решить так, чтобы все остались «довольны». Нора ездила по родственникам, гостила то у одних, то у других. Все были очень добры. Но взять ее к себе никто не хотел. Они этого не говорили, но она ведь не дурочка, понимала.
В конце концов она тогда попала к Андерсу и Карин. Родня решила, что пока она там и останется. Пока, то есть до возвращения мамы и папы из долгой отлучки. Так будет лучше всего. И тут они не ошиблись.
Время шло, о родителях никто больше не говорил. В том числе и она сама. Мама и папа просто исчезли. И она этому не препятствовала. Не плакала, не рыдала. Они ушли навсегда.
Нора уже не задумывалась о том, что с ними сталось.
О маме и папе никто больше не спрашивал, но, когда они встречали на улице знакомых, те часто понижали голос и, указывая на нее взглядом (она чувствовала!), спрашивали: «Ну, как дела? Как она?»
И Андерс с Карин так же тихо отвечали: «Привыкла… все хорошо…»
Ложь, кругом сплошная ложь. Обман, в котором участвовали все. И она тоже.
Лишь спустя много времени она поняла: ей следовало заставить всех признать, что мамы и папы нет в живых. Что она в самом деле имела полное право узнать, как все произошло, имела право горевать и плакать.
Когда Нора наконец это уразумела, было уже поздно. Мама и папа стали чужими существами.
Однажды, вскоре после того как она пошла в школу, Андерс и Карин взяли ее в небольшое путешествие. В другой город. Цветы и свечи они захватили с собой и проехали прямо на кладбище.
Сумрачный осенний день. На могилах трепетали огоньки зажженных свечей. Наверно, был праздник Всех Святых.
Сперва они навестили могилу родителей Андерса, поставили цветы в вазу, зажгли свечи. Постояли там, глядя на огоньки, и Андерс немного рассказал о своих маме и папе.
Нора думала, что после они, как обещано, пойдут в кондитерскую, но вместо этого Андерс дал ей две свечи и сказал:
«А сейчас, Нора, мы навестим могилу твоих родителей и зажжем свечи для них».
Этого ей никогда не забыть. В тот миг она ненавидела Андерса. Все ее существо застыло, заледенело. Но пришлось идти.
Могила мамы и папы?
Конечно, где-то у них должна быть могила, хотя Нора никогда об этом не задумывалась.
Она сама не знала, чего ждала. Могила, по крайней мере, выглядела как большинство других на кладбище. Серый четырехугольный камень, а на нем – имена мамы и папы.
Она поставила одну свечу, но со спичкой замешкалась. Зажгла ее лишь после нескольких попыток. И свеча наконец загорелась.
«А вторую свечу не зажжешь?» – донесся до нее голос Карин.
Ледяные руки не слушались, она закопалась, пришлось Андерсу помогать.
Теперь на могиле горели две свечи, и опять Карин мягко сказала: «Видишь, как хорошо: одна свеча для мамы, другая – для папы».
Но в сердце у Норы был холод, она чувствовала, что злится.
«Да, ложечку за маму, ложечку за папу», – услышала она свой голос. И звучал он очень недружелюбно.
Она заметила, как они переглянулись. У Андерса на лице читалось удивление, а Карин шагнула к ней и выглядела так, будто вот-вот заплачет. Нора отвернулась.
Сейчас уже поздно горевать по маме и папе. Своим молчанием они давным-давно отняли у нее все горестные чувства. Но само горе осталось. Избавить ее от этого никто не мог, при всем желании. Она чувствовала себя обворованной, не избавленной.
Только вот сказать об этом не смела. Трусила, как все.
И опять-таки даже намекнуть не решалась, что понимает: на кладбище они наверняка поехали по совету родни. Мол, теперь, когда девочка ходит в школу, будет лучше, если она вполне осмыслит, что родителей действительно нет в живых. Глядишь, в классе начнут задавать вопросы, любопытничать. А это тягостно и неприятно. Лучше выложить карты на стол.
Небольшая поездка на кладбище в День Всех Святых. Прекрасная мысль! Наверняка они так и рассуждали. Догадаться нетрудно.
Взрослые вечно мудрят. Дети, когда лгут, выдают себя чуть ли не сразу, они не такие хитрые. А взрослые верят в свою ложь. Или в свое право лгать. Детям в этом праве отказано. Их ложь просто-напросто постыдна. А ложь взрослых всегда имеет оправдание. Взрослые лгут исключительно из деликатности, сочувствия или благоразумия, так что ложь у них всегда чистая, возвышенная.
Во всяком случае, именно это они старательно внушают детям.
Впрочем, Нору на это уже не купишь. И Дага тоже. Только вот выводить взрослых на чистую воду ужасно неприятно. Особенно когда они якобы желают добра. Потому-то ей зачастую приходилось делать хорошую мину при плохой игре.
Однако ж они с Дагом помогали друг другу разобраться, понять что к чему, как только замечали, что кто-нибудь норовит переиначить реальность. Будь они братом и сестрой, возможно, им было бы не так легко. Но, играя в семье разные роли, они могли смотреть на вещи с разных сторон.
После поездки на кладбище было вправду замечательно, что рядом есть Даг. Ведь долгое время она чувствовала себя в обществе Андерса и Карин очень неловко. Ей казалось, они ждут, что она будет и выглядеть, и вести себя по-особенному.
Как-никак побывала на могиле родителей! Разве это не должно на ней отразиться?
Речь шла не только об Андерсе и Карин. Норе казалось, все смотрят на нее испытующе. С каким-то тягостным ожиданием в глазах.
Всем вдруг понадобилось, чтобы она вошла в роль горюющей сиротки. Раньше было наоборот. Тогда ей приходилось изображать беззаботность и неведение, разыгрывать этакую «бедную малышку», которую втайне жалели. А теперь изволь рыдать на груди у всех и каждого.
Ни за что!
При виде той могилы в ней самой ничто не дрогнуло. Но для других ее визит на кладбище явно стал поворотным пунктом. Отныне дозволены и повлажневшие глаза, и слезливые голоса. Любое обращенное к ней слово как бы тянуло за собою маленький горестный знак вопроса.
Очень неприятно. Сердце леденело.
«Пойми, дружок, тебе же будет легче, если ты выплачешься», – вздохнул как-то раз один из самых жалостливых голосов.
Даг был тогда рядом, и Нора услышала, как он фыркнул. Она стояла, чувствуя на себе влажные взгляды и едва сдерживая смех. Щека уже дергалась. Даг схватил ее за плечо и потащил прочь. Давясь от хохота, взвизгивая, они убежали.
С тех пор эта фраза – «Пойми, дружок, тебе же будет легче, если ты выплачешься» – стала у них поговоркой в безвыходных ситуациях.
Тогда же кое-кто решил, что необходимо снабдить Нору сведениями о маме и папе. Наверно, хотели подарить бедной сиротке толику прошлого, наделить ее должными воспоминаниями о покойных.
- Предыдущая
- 3/48
- Следующая
