ПРИКЛЮЧЕНИЯ ЮНГИ [худ. Г. Фитингоф] - Ликстанов Иосиф Исаакович - Страница 29

• Предыдущая
• 29/46
• Следующая

— Это хорошо, — вставил Митя. — А то я ничего бы не узнал…

— Ну вот, — продолжал Алексей Иванович. — Когда я чинил воротник голландки, иголка пискнула:

«Хи-хи! Зачем взрослым людям этот детский воротник? Совершенно лишняя вещь… Да-да».

«Чш, чш! — зашипела нитка. — Ты, конечно, не знаешь, что в старину матросы носили пудреные парики и намасленные косички из конского волоса. Это было куда как неудобно! Косички пачкали робу, матросов за это наказывали, и они придумали подвешивать под косичку кожаный лоскут. Косичек на флоте уже давно не носят, а кожаный лоскут превратился в синий воротник. Он напоминает нам о старинных временах. Лежит у нас на плечах широкий синий воротник с белыми каёмочками, как волна с белым гребнем, и без него форма не форма, без него моряк в обиде. Говорят учёные люди и другое: будто папашей синего воротника был капюшон, которым матросы закрывались от брызг, да это дело не меняет. Каждая иголка должна знать, что синий воротник пришёл к нам от старины. Понимаешь?»

Некуда деваться иголке, но всё-таки нашла она, где уколоть. Как только я начал пришивать новый золотой галун, иголка подняла такой писк, что в ушах зазвенело:

«Это возмутительно! Это безобразие! Нет, вы только подумайте, чем заставляют заниматься меня, иголку, сделанную из самой лучшей стали! Ну зачем, зачем пришивать этот жёсткий золотой галун, да ещё на рукав, где его сразу-то и не увидишь. Я сломаюсь от возмущения! Я протестую!»

«Чш, чш, глупая, злая иголка! — обиделась нитка. — У этих нашивок славное прошлое. Неужели ты не чувствуешь, что они пахнут горячим пороховым дымом?»

«При чём тут пороховой дым! — не унималась иголка. — Оставьте меня в покое, положите меня в игольник, не тревожьте меня по пустякам!»

«Нет, ты послушай, — строго сказала нитка. — Это только сейчас корабли дерутся снарядами и торпедами издали, на больших дистанциях,[59] а то и вовсе не видят друг друга во время боя. В старину артиллерия была слабой. Ядра и бомбы летели недалеко. Корабли сходились борт о борт, сваливались на абордаж и решали дело в рукопашном бою. Люди дрались кортик на кортик, чья возьмёт, кто овладеет кораблём противника, сорвёт флаг с мачты. Дым чёрного пороха стоял столбом. Копоть оседала на лица. Пойди разберись в свалке, кто свой, кто чужой, кто командир, а кто рядовой. Вот командиры и стали повязывать на руку у локтя шарф или яркую тесьму, чтобы свои матросы знали, возле кого держаться, кого слушать…»

— А почему на руку? Почему не на шляпу? — не выдержал Митя.

— Правильный вопрос. Украшать шляпу, видишь ли, было опасно. Лучшие стрелки вражеского корабля забирались на ванты[60] и старались подстрелить чужих командиров. Лучше всего было повязывать знак различия на руку: издали его не заметишь… Ну вот… Прошли годы. Артиллерия стала дальнобойной. Абордажный бой вывелся, а тесьма всё-таки не оставила командирский рукав, превратилась в золотой галун и приросла к рукаву навсегда.

Боцман поднял глаза. Лицо мальчика было печальным.

— По какому поводу взгрустнул, рыжик? — ласково спросил моряк.

— У Виктора вот есть морская роба, а у меня нет… Долго ждать, пока вырасту и моряком стану…

— Печаль твою понимаю, — проговорил боцман. — Конечно, в штатском тебе ходить неприятно, коли твой друг в морском. Но ты ему не завидуй. Он свою форму не бережёт. Недаром у него сигнальные флажки отобрали. А уж когда ты форму получишь, будешь носить её не ради ленточек, а для пользы дела… Что ж это мы разболтались? Спать, рыжик, спать! Немедленно закрой свои иллюминаторы!

Приказ был выполнен. Митя зевнул, улыбнулся, натянул одеяло, закрыл глаза и отвернулся к переборке. Боцман немного подождал, взял Митину одежду, стараясь не шуметь, снял мерку с брюк и курточки, выбрал из своего гардероба ненадёванный рабочий клёш, голландку, свернул в узел и направился в носовой кубрик потолковать с парусником Минеевым.

Тот долго рассматривал необъятный клёш, голландку, качал бритой головой, почёсывал нос, наконец вздохнул и сложил всё в узел.

— Не возьмусь, Алексей Иванович, — сказал он. — И хотел бы мальчика порадовать, да могутки нет. Слишком мал срок. Непосильно, Алексей Иванович.

Боцман ушёл от него огорчённый.

На верхней палубе стояли несколько командиров, разговаривая о погоде. За Гогландом знатно штормило. Ветер, разбиваясь о скалы, пролетал над миноносцем беспорядочными порывами. Затемнённые корабли казались мутными тенями. Ночь шла бурная.

— Куда направляетесь с узлом? — спросил боцмана командир.

Щербак рассказал о том, как он хотел наградить Митю за бдительность краснофлотской формой и как Минеев, сам Минеев, признал своё бессилие.

— Пока отложите эту заботу, товарищ боцман. Не срочное дело… Будьте готовы к быстрой съёмке с якоря.

— Есть, товарищ командир!

— И потом, — продолжал командир, — награждение сигнальщиков… или же лиц, нёсших сигнальную службу… не входит в обязанности боцмана.

— Мальчик мне вроде брата, товарищ командир…

Щербак отнёс узел в каюту и погрузился в свои боцманские заботы.

Итак, Виктор покинул борт эсминца с тяжёлым сердцем. Ссора с Митей, разговор с командиром, тревожные минуты, проведённые в командирской каюте наедине со своей совестью, враждебное отношение Костина-кока к Мите Гончаренко — было над чем подумать юнге!

Беспокоило его и будущее. До сих пор всё казалось просто: он явится на линкор, найдёт краснофлотца, помирится с ним, выслушает нотацию вахтенного начальника, получит красные флажки, вернётся на берег и с гордостью доложится Фёдору Степановичу. Но чем больше он думал об этом, тем сложнее представлялось ему дело. На стенке в гавани он затеял драку с Митей. Был арестован за буйство. Подговорил Митю перебраться на «Водолея» — да-да, нечего сваливать это на Митрофана! — потом на «Быстром» сильно обидел Митю.

Виктор вздохнул.

Он достанет флажки, но ему придётся рассказать Фёдору Степановичу всё, потому что он не должен ничего скрывать. Виктор уже видел мысленно, как хмурится старик, как темнеют его морщинистые щёки. Вот и получится, что флажки — флажками, а Виктор остался всё тем же Виктором, от которого Фёдору Степановичу одни огорчения.

Несколько раз из каютки «Болиндера» выходил Иона Осипыч.

— Беда с тобой, простудишься! — говорил он Виктору. — Ох, беда, беда! — и снова скрывался.

«Болиндер» шёл от корабля к кораблю. Старшина складывал в кожаную сумку всё новые пакеты. У Виктора уже окоченели руки, но он упорно вглядывался в густые сумерки, стараясь различить контуры «Быстрого», и принимал за «Быстрого» другие эсминцы…

Иона Осипыч ещё несколько раз повторил «Ох, беда, беда!» и наконец оставил мальчика в покое. Если бы Виктор был меньше занят своими мыслями, он увидел бы, что Иона Осипыч очень расстроен и не может найти себе места. Это понятно. Костин-кок провёл немало лет в своём камбузе на блокшиве, стряпал для нескольких десятков человек и одерживал победу на флотских конкурсах корабельных коков. В его жизни всё было устойчиво, налажено, и вдруг, как гром с ясного неба, вызов на линкор, приказ кормить всю команду линкора, да и какого линкора! Флагмана! Первого корабля на флоте!

Старшина катера уже успел сообщить Костину-коку, что сегодня, как и вчера, снимая пробу обеда, нарком остался недоволен, сказал, что суп безвкусный, гуляш приготовлен неумело, мясо жёсткое, соус горчит.

— Нарком пробу снимает? — спросил Иона Осипыч, холодея и бледнея. — Нарком, говорите?

— Сам!

— Ох, беда, беда! — прошептал кок.

Пока Иона Осипыч собирался в поход, пока занимался на миноносце делами Виктора, ему казалось, что до линкоровского камбуза дальше, чем до Северного полюса. Но вот «Болиндер» заканчивает обход, и громада линкора «Грозного» выплывает из темноты.

— Отчего бы это соус мог горчить? — спросил кок у оптика, который превосходно чувствовал себя в каютке «Болиндера». — Должно быть, лук пережарили или масло подгорело. Это бывает. Тут только зазевайся.

• Предыдущая
• 29/46
• Следующая