ПРИКЛЮЧЕНИЯ ЮНГИ [худ. Г. Фитингоф] - Ликстанов Иосиф Исаакович - Страница 19

• Предыдущая
• 19/46
• Следующая

— Вы не скучайте, Оксана Григорьевна, — сказал он серьёзно. — Ничего с ним плохого не будет. На флоте сирот нет. Не пропадёт парнишка. Морской обычай строгий — детвору беречь. Будет и сыт и здоров. На каком судне пошёл Митя?

— На «Змее».

— Так ведь «Змей» вчера ночью в гавань вернулся… Сам видел.

— Уж и не знаю… Фёдор Степанович Левшин прислал вчера какого-то моряка сказать, что Митя на «Водолей» перебрался.

— Какой Левшин?

— На блокшиве командир… Велел передать, чтобы не беспокоилась, что Митя наш на «Водолее» плывёт с юнгой этим, с Виктором.

— Постойте, постойте! — воскликнул Щербак. — Вот теперь всё ясно вижу. Вчера ночью к нам пассажир явился. Кок с блокшива. И всё, чудак, допытывался, встретит ли, мол, «Быстрый» в море «Водолея». Я думал: зачем ему этот «Водолей» понадобился? А оказывается, он юнгой интересуется… Так!.. А вы, Оксана Григорьевна, всё-таки не тревожьтесь. «Водолей» к берегу жмётся, плавание у него, говорят, коротенькое. Скоро Митю увидите…

Он как бы нечаянно взял другую руку девушки, заглянул в милое смущённое лицо и тихо проговорил:

— Оксана Григорьевна, шёл я к вам и нёс одно словечко. Давно хотел вам его сказать, да всё язык не поворачивался. Большое это слово — вся жизнь моя от него зависит. Никогда я таких слов никому не говорил. Человек я морской, к берегу непривычный. А есть такие слова, которых я никогда никому не…

Он запнулся и замолчал.

Девушка, вероятно, поняла, о каком слове говорил моряк. Она не отобрала у Алексея Ивановича своих рук и, отвернувшись от него, молчала.

— Так вот, Оксана Григорьевна, не сообщу я вам сегодня этого слова, — решил Алексей Иванович. — Позвольте отложить, пока все мы из похода не вернёмся: и брат ваш, Остап Григорьевич, и Митя, и я. Тогда уж и разрешите сообщить вам это слово… Очень прошу я вас, Оксана Григорьевна, подумать… Может, вам неинтересно это слово слышать?

— Приезжайте, Алексей Иванович, — промолвила девушка. — Только надо, чтобы Остап дома был, потому что он один у меня на свете. — Помолчав, она прошептала чуть слышно: — А мне довольно интересно ваше слово услышать. Вы плохого не скажете…

— Есть! — воскликнул боцман, охваченный радостью, но испугался своего голоса и перешёл почти на шёпот: — Спасибо, Оксана Григорьевна! С лёгкой душой в море пойду.

Когда девушка закрывала за ним дверь, он сказал:

— Не скучайте и не тревожьтесь, Оксана Григорьевна! У нашего «Быстрого» к «Водолею» дело одно есть. Может быть, так случится, что я Митю на «Быстрый» перетащу и вам его представлю. Есть у меня такая мысль… Пока всего хорошего!

Так вот какая замечательная перемена должна была произойти в жизни боцмана Щербака, и он вполне правильно считал, что она уже почти произошла. На эсминец он вернулся, мурлыча под нос «Раскинулось море широко». Встретив у камбуза Иону Осипыча Костина, сказал с усмешкой: «Эх, нагнать бы нам «Водолея»!» — и особенно энергично распоряжался на баке[47] при съёмке с якоря. А когда эсминец оставил за собой ворота военной гавани, то Алексей Иванович с каким-то особым азартом ушёл в своё боцманское дело, без которого корабль не корабль и служба не служба.

Раскинулось море широко… Наконец-то вокруг миноносца не серые гранитные ступенчатые стены дока, а морской простор и бодрящая свежая погода. Боцман ещё и ещё раз посмотрел, не свисает ли за борт какая-нибудь снасть, потому что свисающая снасть — это боцманский позор; надеты ли походные чехлы; закреплено ли на верхней палубе всё, что должно быть закреплено, потому что качка усиливается; закрыты ли иллюминаторы, потому что свежая погода может с минуты на минуту обернуться штормом. Много забот было у Алексея Ивановича, но всё это были радостные заботы на таком славном эсминце, как «Быстрый».

После ремонта помолодевший корабль рвался вперёд. Можно было подумать, что его узкий корпус вот-вот выскользнет из-под ног, — таким стремительным был ход. И эта быстрота, эта стремительность волновали, радовали боцмана.

Щербак плавал на «Быстром» без году неделю. Недавно перевёлся он на Балтику с Черноморья вместе со своим командиром Воробьёвым, но уже успел полюбить новую коробочку, как он про себя называл миноносец, уже чувствовал себя родным на его палубе и душу готов был отдать за этот корабль. Хороша коробочка, и хорошая штука море, особенно если человек покидает берег с лёгкой душой, унося воспоминание об улыбке карих глаз.

С мостика, не держась за поручни крутого трапа, спустился командир эсминца Воробьёв и, поравнявшись с Алексеем Ивановичем, сказал со скрытой радостью:

— Хорошо идём, товарищ боцман?

— Вполне удовлетворительно, товарищ командир! Можно сказать: замечательный корабль!

— Не так щедро, не так щедро, товарищ боцман! — остановил его командир. — Хвалить корабль можно только после выхода… А чем кончился ваш таинственный поход на берег? Всё благополучно?

— Так точно, — ответил боцман, отводя глаза в сторону. — Разрешите, товарищ командир, обратиться с просьбой?..

— Личной? — спросил Воробьёв и остановился.

— Так точно!

У Воробьёва была особая манера слушать и отвечать. Слушая, он немного выдвигал голову вперёд, а выслушав, продолжал внимательно смотреть в глаза собеседнику своими упорными, чересчур светлыми глазами. Сейчас, заинтересованный, он ответил быстро:

— Жду к себе через десять минут.

— Есть через десять минут!

Командир шёл по верхней палубе, празднично настроенный, влюблённый даже в этот серый день, в эту волну, которая казалась бесцветной после синей и тяжёлой волны Чёрного моря. За время ремонта он несколько раз ходил пассажиром на миноносцах, зачитывался лоциями,[48] вглядывался в Балтийское море, такое непривычное, такое непохожее на Чёрное и в то же время дорогое своей героической историей. А теперь вот оно, славное море, в каждой волне которого горит капля горячей русской крови, пролитой в боях за Балтику!

Впервые Воробьёв шёл далеко в море на своём миноносце, и этот миноносец должен был служить не хуже красавца эсминца на Чёрном море. Нет-нет, во всяком случае не хуже! Машины, как он был в этом уверен, не откажут, хотя в штабе кое-кто утверждал, что Воробьёв слишком торопил ремонтные работы. Люди?.. Команда на эсминце дружная, умелая. Всё идёт ладно, и обидно только то, что штаб продолжает держать эсминец на положении ремонтируемого корабля. Назначили «Быстрому» дополнительное испытание — большую пробежку в одиночку до Гогланда.

Утром, когда Воробьёв ждал ответа на свой запрос о месте встречи с действующими силами, была получена от штаба радиограмма о каком-то профессоре Щепочкине.

Воробьёв задержался возле комендоров, проверявших материальную часть орудия, дал несколько указаний и отправился к себе по другому борту миноносца, провожаемый взглядами краснофлотцев.

— Сутулится он, что ли? — сказал один из них.

— Высокий больно, вот и кажется, что сутулится.

— Вчера видел, как он нашим гиревикам работу со штангой показывал! Силища!

— Говорят, в гражданскую войну от наркома часы за храбрость получил.

— А чего ж… Видать, человек крепкий.

Краснофлотцы всё ещё присматривались к новому командиру и каждый раз открывали в нём новые достоинства. Им нравилось в нём всё: то, что он всегда спокоен, ко всем одинаково внимателен, всё понимает с полуслова, но слушает до конца и при случае может нагнать холодка.

Командир остановился возле камбуза и глубоко втянул воздух. Пахло заманчиво. У плиты, помешивая в кастрюле, стоял величественный, почти грозный, лучший кулинар флота Иона Осипыч Костин. Он читал своему бывшему ученику — молодому коку — лекцию об искусстве варить флотский борщ и строго критиковал чрезмерное пристрастие некоторых коков к лавровому листу и перцу. Увидев командира, он оборвал нотацию на полуслове и отдал честь.

— Как дела, товарищ кок?

— Передаю опыт, товарищ командир.

• Предыдущая
• 19/46
• Следующая