Том 6. Письма 1860-1873 - Тютчев Федор Иванович - Страница 4

Мартиньи. Сион. Луэшские источники. Жемми. Кандерстег. Интерлакен. Тун.

Перечень этих мест подводит итог двух последних недель моей жизни путешественника. Это какой-то волшебный мир. Я собственными глазами уверился в том, что все это великолепие существует в действительности. Через месяц-другой буду в этом сомневаться.

За последние две недели мне выпало несколько чудесных минут… Минут, когда я чувствовал, что живу в прошлом, живу той жизнью, какой жили сто лет назад…

Знаешь ли ты, моя милая дочь, что такое, например, Жемми? Это отвесная гора высотой в семь тысяч футов, которая отделяет Луэшские источники от восхитительной Кандерстегской долины, ведущей к Тунскому и Бриенцскому озерам… Это один из самых трудных, самых опасных перевалов через Верхние Альпы. Одна француженка погибла там в прошлом году. Я вскарабкался туда и остановился на месте, где споткнулся мул этой несчастной дамы и откуда бедняжка скатилась, падая с утеса на утес, в пропасть глубиной сто футов. Она только что вышла замуж.

Что невыразимо прекрасно, так это полнейшая тишина, которая царит на этих вершинах. Это особый мир, живым уже не подвластный.

В Интерлакене я встретил множество русских, но никого из хороших знакомых, кроме генерала Путятина и неизбежной мамзель Жерве, которую ее дядя, граф Блудов, пытался было запереть как сумасшедшую в лечебницу; попытка эта, впрочем, ни к чему не привела, если не считать довольно неудачного объяснения, которое бедный граф был вынужден напечатать в газетах, дабы оправдать свою безуспешную затею… Она собиралась рассказать мне эту историю во всех подробностях, однако колокол увозившего ее парохода прервал бедняжку на полуслове…

На Бриенцском озере я ходил смотреть Гисбах, освещенный бенгальскими огнями. В тот день я видел, с промежутком в несколько часов, знаменитого Кошута и вдовствующую королеву Неаполитанскую.

В Туне я послужил поводом к странному недоразумению. Какие-то тупоумные англичане, прочитав в книге приезжих мое имя, за которым следовало звание камергера, и, как видно, разобрав в моих каракулях лишь слова: Императора Всероссийского, вообразили, будто сам российский император, собственной персоной, находится инкогнито в гостинице «Бельвю» в Туне; и они столь успешно распустили этот слух, что вечером оркестр гостиницы не преминул, из чувства почтения к августейшему гостю, грянуть «Боже, царя храни…». Однако в конце концов заблуждение их было развеяно…

В Берне я видел медведя, который загрыз англичанина и виду не подает, что помнит об этом, а во Фрибуре орган, слышанный мною 22 года тому назад, преисполнил меня такой грустью, какую не выразить ни единым человеческим словом.

Ах, дочь моя, и зачем только люди доживают до старости…

Ну так вот, я предполагал писать тебе из всех тех мест, которые перечислил, но не был уверен, следует ли это делать. И оснований для подобной неуверенности было более чем достаточно. В самом деле, я не знаю, что с тобою сделалось и чем я должен объяснить себе то гробовое молчание, которым ты от меня отгородилась… К счастью, беспокойство мое уже исчерпано до дна, а то оно свело бы меня с ума… Последним известием, полученным мною от тебя, было письмо от 2 июля, отправленное в Баден. Пожалуй, ты имела некоторое основание адресовать его туда, ибо мне надлежало быть там 3 недели тому назад. Но в ту минуту, как я собирался туда ехать, мне так живо припомнились кое-какие впечатления, связанные с этим местом, толчея игорных зал, суетливое безделье всего этого люда, более чем наполовину состоящего из сброда, который день-деньской топчется там, как в тупике, — даже высокомерно обособленный кружок наших петербургских дам, на которых я и так вдоволь нагляжусь в течение этой зимы. — Я так живо представил себе все это, что устыдился своей готовности вновь окунуться во все эти прелести, столь знакомые и столь неизменные, тогда как в двух шагах от меня находились величайшие красоты природы, созерцанию коих я мог предаться… Именно этот укор совести и побудил меня предпринять поездку, которую я только что завершил… Сейчас я возвратился на берега Женевского озера и с бесконечным удовольствием вновь свиделся с ними, столько в этой местности совсем особенного очарования. Привела меня сюда также смутная надежда на поездку в Шамони, которую я собирался предпринять еще три недели тому назад, но вынужден был тогда отложить из-за ухудшения погоды. Сейчас самое подходящее время для ее осуществления, но для этого нужны определенные условия. Прежде всего мне следует приискать себе спутника, более решительного, нежели я, такого, как тот, которого мне посчастливилось найти в предыдущую мою поездку в лице одного милого молодого соотечественника, некоего г-на Корсакова, артиллерийского офицера, всего за несколько месяцев перед тем выпущенного из сумасшедшего дома, откуда он вынес довольно своеобразные впечатления… А затем — или, вернее, прежде всего — я должен во что бы то ни стало получить от вас известия. Я только что телеграфировал в Баден-Баден, чтобы вытребовать письма на мое имя, которые могут там оказаться… и скажу со всей искренностью, что нахожусь в лихорадочном возбуждении от неизвестности и нетерпения… Вот уже целых два месяца моя жена и Мари ничего мне не пишут. Если бы даже я совершил преступления, подлежащие уголовному суду, то и тогда не заслужил бы подобной кары. Это решительно отравляет мне всё… Что ж, положимся на милосердие Божье… Но это испытание не пройдет для меня даром. К 15-му августа русского стиля я наверное вернусь в Петербург. Полагаю, что к этому времени возвратятся туда и твои братья… Измарал много бумаги, а что я тебе написал? — Мое здоровье прекрасно, но могу сказать, что в настоящую минуту оно менее всего меня занимает… Известий от вас — вот чего мне нужно…

Погодину М. П., 9 декабря 1862

Воскресенье. 9 декабря

Говорят, почтеннейший Михайло Петрович, что мы, как Гомеровы витязи, обменялись шубами. — Убеждениями мы уже давно друг с другом обменялись…

В самую ту минуту, что я хотел послать вам моего человека, приехал ко мне посланный из дворца, который и берется доставить вам ваше. — Но я все-таки завидую моей шубе, что ей удалось побывать у вас, жалею очень, что не мне. — Господь с вами. В<ам> усердно пред<анный> Ф. Тютчев

Тютчевой Эрн. Ф., 27 июня 1863

Moscou. Jeudi. 27 juin

(C’est aujourd’hui l’anniversaire de la bataille de Poltava, mais p le moment il ne s’agit pas de cela.)

Je ne t’écris que p empêcher la prescription du silence. Voilà plusieurs jours que j’attends une réponse à ma dernière lettre écrite de Tsarskoïé. Et parce que j’ai la bonhomie de l’attendre avec une certaine impatience, il est tout simple qu’elle n’arrive pas.

Ma santé va mieux. Mes pieds recommencent à marcher. Je crois vraiment que le nouveau traitement me fait du bien. — Mais parlons de choses plus importantes.

La crise approche — et mes tristes prévisions vont s’accomplir. — On vient d’apprendre que le voyage de l’Imp<ératrice> est remis. — Hier, 26, après une messe de mort, dite p l’Emp défunt, le Conseil des Ministres a dû se réunir p prendre connaissance des réponses aux notes des puissances. C’est samedi prochain, 29, qu’elles partiront. Avant quatre semaines nous pourrions avoir les escadres ennemies devant Kronstadt. Tout cela est horriblement angoissant. — Ici, comme dans toute la Russie, l’esprit est bon, mais on se défie de la faiblesse et de l’incohérence du gouvt. Il n’y a pas à se le dissimuler. C’est l’existence même de la Russie qui est en question. Je m’attends à tout — à ce qu’il y a de pire — et je ne me sens plus assez de vie, assez d’avenir pour espérer de voir luire le lendemain de la catastrophe qui nous menace.