От первых проталин до первой грозы - Скребицкий Георгий Алексеевич - Страница 21

• Предыдущая
• 21/65
• Следующая

Я уже хотел расправить сачок и вытряхнуть из него сорванные головки цветков, как вдруг заметил, что внутри сачка копошится что-то живое. Тонкая марля в одном месте слегка шевелилась.

— Мама, Михалыч! — не своим голосом закричал я. — Она здесь, здесь, в сачке!

— Где? Стой, не упусти! — послышался ответный крик. Михалыч уже нёсся ко мне на помощь.

Он выхватил у меня из руки свёрнутый сачок и, придерживая, чтобы он не раскрылся, побежал в кабинет. Я — следом за ним. Мама — за нами.

В кабинете Михалыч положил сачок на письменный стол, достал из шкафчика пузырёк с эфиром и капнул несколько капель прямо на марлю, там, где под нею шевелилось что-то живое.

— Теперь готова! — победоносно сказал Михалыч. — Можно раскрыть и посмотреть.

— Подожди, дай только окно закрою… Ну-ка ещё улетит, — переполошилась мама.

— Нет, уж теперь никуда не улетит»

Михалыч вытряс на стол всё содержимое сачка, И мы бросились его рассматривать.

На столе лежало несколько цветков душистого табака и крупная тёмно-бурая ночная бабочка.

Михалыч осторожно пинцетом взял её, поднёс к лампе.

Увы, никакого черепа на её туловище не оказалось.

— Это не она, — с некоторым разочарованием сказал Михалыч. — Это какой-то бражник. Ну ничего, тоже отличный трофей. Такого у нас в коллекции нет.

Михалыч проколол булавкой туловище бабочки, потом взял расправилку и, не теряя времени, сел тут же расправлять бабочку. Он раздвинул ей крылья. Они были коричневато-розового цвета с тёмным извилистым узором. В общем, бабочка была очень красива, и я немного утешился, что это не мёртвая глава.

— И даже очень хорошо, что это просто бабочка, а не эта дурацкая голова, — сказала мама. — С каким-то черепом на спине, страсть какая! Ничего хорошего. Я бы поглядела, а потом всю ночь не спала. А эта прямо красавица! Ну, друзья мои, пора спать, а то до самого утра так провозитесь.

— Куда же это наш Михалыч запропастился? — тревожно сказала мама. — Уже четыре часа, а его всё нет. И не обедал до сих пор. — Мама подумала и уже совсем другим, недовольным голосом добавила: — Наверное, опять к Соколовым зашёл. Тары-бары о зайцах, о щуках. И забыл, что его ждут обедать, обо всём на свете забыл. Садись, Юра, за стол, нечего его ждать.

Когда мы уже кончали обедать, вошёл Михалыч.

— У Соколовых был? — не без ехидства спросила мама.

— У каких там Соколовых! — махнул рукой Михалыч. Он сел к столу и тут же закурил.

Я сразу заметил, что вид у него очень расстроенный. Мама тоже это заметила:

— Налить тебе супу?

Михалыч не ответил. Он курил и о чём-то думал.

— Вот это горе, настоящее горе! — как бы сам с собой заговорил он.

— Да где ж ты был, что случилось? — забеспокоилась мама.

— У Ивановых был. Знаешь Иванова? В казначействе служит. Пришибленный такой.

— Знаю, знаю. Что у него?

— Дочь, младшая дочь заболела, Татьянка. Сегодня кончаю приём в больнице, уже собрался домой идти, вдруг он прибегает. На самом лица нет. «Ради бога, придите ко мне, дочке плохо». Ну, пошли. Приходим. Боже мой! Комнатёнка крохотная, духота, дышать нечем. Тут же двое ребят, орут, кричат, какой-то шар по полу катают. А Татьянка на отцовской постели, в жару. Смерили температуру, почти тридцать девять. Послушали её — всё правое лёгкое хрипит. Воспаление, да какое ещё!

— О господи помилуй! — вздохнула мама.

— Я говорю отцу: ей прежде всего чистый воздух нужен, в таких условиях держать нельзя. А он руками разводит — где же их, эти условия-то, взять. И питание, говорю. Как только температура спадёт, молока ей побольше, масла, яиц.

Мать подошла, слушает, головой кивает.

— А я говорю, и, поверишь, самому стыдно. Точно на смех, над людьми издеваюсь. Откуда же они всё это возьмут? Жалованье — четвертной в месяц, а семья пять человек.

— Ох, и не говори, слушать страшно! — сказала мама. — Бедненькая малышка! Так нельзя оставить.

— Конечно, нельзя, — ответил Михалыч. — А ты знаешь, — продолжал он, Татьянка-то в жару лежит, а как услышала, что я про еду заговорил, кричит мне с постели: «Дядя доктор, я молочко люблю, только папка купить не хочет».

Михалыч махнул рукой и стал закуривать папиросу.

Мама сидела не двигаясь, и я увидел, что по щекам у неё текут слезы.

— Вот это горе! — тихо сказала она.

И вдруг я понял, всё сразу понял: «Татьянкин папа хочет купить ей молока, хочет, но не может, он бедный, у него нет денег».

— Мамочка, купи ей молока, — сквозь слезы проговорил я, подбегая к матери. — Я не буду его пить, я здоровый, а она больная, она умрёт!

Мама обняла меня, стараясь успокоить:

— Что ты, что ты, Юрочка! Она не умрёт. Михалыч её вылечит, обязательно вылечит. А молока мы ей сейчас же пошлём.

Потом мама долго говорила с Михалычем о том, что нужно собрать деньги, чтобы Татьянка получше питалась. А может, когда она совсем поправится, даже удастся отправить её на лето к морю, в Крым.

— Я сейчас схожу к Соколовым, — сказала мама. — Сам-то Иван Андреевич прямо лопатой деньги гребёт. На такое дело грех не раскошелиться.

— Сомневаюсь, чтобы он что-нибудь дал, — покачал головой Михалыч.

— Да что ты зря говоришь! — возмутилась мама. — Помнишь, подписка была на новый колокол в соборе. Он первый сто рублей подписал.

— То колокол, он звонить будет, — ответил Михалыч, — а тут дело совсем другое, без звону… Пойди попробуй.

После обеда мама взяла лист бумаги и пошла к разным знакомым, кто побогаче, чтобы собрать деньги для Татьянки.

Я ушёл в другую комнату, стал рассматривать пойманных и засушенных бабочек, рассматривал их, а мысли были где-то далеко-далеко.

Иван Андреевич Соколов — самый богатый купец в нашем городе. Я об этом слыхал уже много раз. А сегодня мама даже сказала, что он деньги лопатой огребает. И я ясно представил себе, как он это делает — поддевает огромной лопатой золотые монетки и сыплет их в мешок. Он очень богатый и очень щедрый, целых сто рублей пожертвовал на какой-то колокол. Но почему же Михалыч не верит, что он даст много денег Татьянке? Конечно, даст. И сам Михалыч даст, и все дадут. И Татьянку повезут в Крым, к морю. А море большое-большое, может, в сто раз больше нашей реки. И мне самому вдруг захотелось поглядеть на это море и вместе с Татьянкой тоже поехать в Крым.

Мама вернулась к вечеру усталая и почему-то сердитая.

— Ну? — спросил её Михалыч.

— Что «ну»? — в свою очередь, спросила его мама.

— Вышло что-нибудь с подпиской?

— Вышло то самое, что ты и говорил. — Она помолчала и добавила: Кое-кто дал, кто сам победнее.

— А Иван Андреевич?

Мама сердито махнула рукой:

— Даже говорить не хочу. — Но тут же не вытерпела и заговорила: — Как ему самому не стыдно! Разохался, разахался. «Совсем, говорит, разорился, торгую только в убыток. Скоро придётся и вовсе лавку закрыть…»

— Ну, сколько же дал? — перебил Михалыч.

— Рубль дал, вот сколько! Я вернуть хотела, да постеснялась как-то.

— А жаль — не вернула.

— Да я и сама жалею. Ну, поверишь — растерялась. Совестно за него…

— Вот тебе и колокол в сто рублей, — усмехнулся Михалыч.

— Да, уж нечего сказать — колокол! — махнула рукой мама и сейчас же добавила: — Но всё-таки кое-что собрала. На Крым, конечно, не хватит, а на еду Татьянке, на разные там мелочи очень пригодится.

Мама помолчала и заговорила снова:

— Только как бы отцу эти деньги отдать, чтобы он не обиделся?

Михалыч задумался. Он сидел, курил папиросу, постукивая пальцем по столу.

— Вот что я придумал: пошли по почте. Напишешь на переводе: такому-то для Татьянки, чтобы хорошо кушала, скорее поправилась. Подпись неразборчива. Он решит, что прислал кто-нибудь из родственников. Вот и дело с концом.

— Да, да, так я, пожалуй, и сделаю, — ответила мама.

После обеда я пошёл в сад, думая о разговоре Михалыча с мамой.

• Предыдущая
• 21/65
• Следующая