Протекторат (Призрачная реальность) - Авраменко Олег Евгеньевич - Страница 41

В результате все уговоры Евы пропали впустую. По любому другому вопросу, не относящемуся к международной политике, Тьерри охотно уступил бы ей, но сейчас профессиональный долг возобладал над его личной привязанностью, и он уже пожалел, что вообще поддался слабости и рассказал нам про Келли. Единственно его утешало, что мы с Евой клятвенно пообещали держать рот на замке.

Спустя полтора часа Тьерри неохотно покинул наше общество, а мы вернулись в спальню и принялись паковать в чемоданы вещи, которые я решила отправить в камеру хранения.

Ева молчала, целиком поглощённая своими, неведомыми мне мыслями. А я думала о том, что, пожалуй, немного покривила душой, говоря ей, что взгляды мужчин меня совершенно не трогают. Как правило, это было так — ни восхищённые взгляды, ни соответствующего содержания мысли не производили на меня ровно никакого впечатления, уж слишком они были привычны и донельзя однообразны. Однако сейчас, по всем признакам, у меня начинался очередной загул — сегодня утром я проснулась с мыслью, что если в ближайшие дни ни с кем не пересплю, то полезу на стенку. Подобные приступы нимфомании на фоне обыденной пассивности случались у меня крайне редко, но всё-таки случались. И случались так, что только держись. В такие дни я из скромной и порядочной девочки превращалась в настоящую распутницу и вертихвостку, которую ни одни здравомыслящие родители не поставят в пример своим подрастающим дочерям.

На этот раз приступ сексуальной агрессии застал меня при весьма необычных обстоятельствах — ни на яхте, где не было с кем переспать (и тогда я действительно лезла на стенку), ни на планете, где у меня был широкий выбор потенциальных жертв. Здесь, на корабле, я встретила пока лишь двух пригодных к употреблению мужчин — и таковыми оказались коммодор Конте с Мишелем Тьерри, на которых, судя по всему, имела свои виды и Ева. Я не собиралась вставать у неё на пути, но вместе с тем мне не очень-то хотелось лезть на стенку…

— А знаешь, Тьерри к тебе явно неравнодушен, — наконец отозвалась я, закидывая удочку. — Ты ему очень нравишься, если не сказать большего.

— Да, знаю, — коротко ответила Ева. Она села на край кровати и посадила себе на колени мою куклу Машу, наряженную в коротенькое светло-голубое платьице. — Ты представляешь, я ещё в восемь лет забросила все свои игрушки. Полностью утратила к ним интерес. Боюсь, я слишком рано повзрослела.

У меня создалось впечатление, что Ева хочет увильнуть от разговора. Но я не стала поддаваться на провокацию, мне крайне важно было выяснить, кому из двоих — Тьерри или Конте — она отдаёт предпочтение.

— А ты как к нему относишься?

— К кому?… А-а, к Мишелю? Ну, мне с ним интересно.

— И только?

Она ответила не сразу, а несколько секунд задумчиво смотрела на куклу.

— Не знаю, Вики. Честное слово, не знаю.

— Не можешь решить, кто тебе больше по душе — он или Конте? Почему-то мне кажется, что твои чувства к коммодору посерьёзнее, но ты пытаешься подавить их. Как и он, кстати. Подлинная причина того, что у вас не сложились отношения, лежит гораздо глубже банального недоразумения. И у тебя, и у него есть более веские причины избегать друг друга.

Ева быстро взглянула на меня:

— А тебе что за забота?

— Как это «что за забота»? Ты же моя лучшая подруга, и мне небезразлично, чтó ты чувствуешь к другим людям.

— Ой ли? — скептически произнесла она. — А может, дело в другом? Может, ты сама положила на них глаз? На обоих сразу — и на Конте, и на Мишеля.

Я смущённо потупилась:

— Ну… допустим, что так. И я не хочу, чтобы мы поссорились из-за мужчин. Поэтому спрашиваю: кого из двоих ты готова мне уступить?

Ева покачала головой:

— Бери кого хочешь, Вики. Бери хоть обоих. Мне всё равно.

Впрочем, я понимала, что ей далеко не всё равно. Для этого не нужно было читать мысли.

Между тем Ева поднялась, подошла ко мне и взяла меня за руки.

— Мужчины, это мелочи, — сказала она. — Из-за них мы не поссоримся. Меня беспокоит другое — что ты опять можешь исчезнуть, как в прошлый раз. Без всяких объяснений, не предупредив меня… — Ева внимательно посмотрела мне в глаза. — Скажи мне наконец, Вики, почему ты не прилетела тогда на Терру-Сицилию? Почему прислала то дурацкое письмо — «мы с тобой такие разные», «у каждой из нас своя жизнь»? Почему?

Я тихо вздохнула:

— Лучше не спрашивай, дорогая. Иначе я солгу. Или хуже того — скажу правду.

Первое судебное заседание по делу Алёны Габровой было посвящено отбору присяжных. Тут мы с обвинителем проявили редкостное единодушие, и коллегия из «двенадцати честных граждан» (именно так говорится в нашем процессуальном праве) была сформирована в течение сорока минут. Судье Савченко понравилась наша оперативность, он очень не любил тягомотины по формальным вопросам, поэтому сразу проникся ко мне симпатией за то, что я не стал учинять кандидатам допрос с пристрастием, а просто заявил положенное мне число отводов, фактически согласившись с выбором обвинения.

Заместитель городского прокурора Богданович был доволен таким оборотом дел и наверняка счёл меня наивным простачком. Такого же мнения придерживалась и Алёна, которая отсутствовала в зале суда при этой технической процедуре, но имела возможность следить за заседанием через терминал в своей камере. Когда во второй половине дня я встретился с ней в тюрьме, она сказала:

— Мне, в принципе, безразлично, кто будет меня судить, любой состав жюри признает меня виновной. И всё же досадно, что вы позволили прокурору выбрать самых предубеждённых присяжных.

— Вы так думаете? — спросил я.

— А разве нет? Все двенадцать — отцы и матери семейств, у девяти из них есть дочери примерно моего возраста. Если вы намерены сыграть на их родительских чувствах и рассчитываете, что у вас это получится, то вы совсем не разбираетесь в людях. Они не будут видеть во мне своих обожаемых дочек, Боже упаси — как можно сравнивать меня, плохую и испорченную, с хорошими, послушными пай-девочками! В глазах этих людей я буду олицетворять всё наихудшее, что есть в их дочерях, с чем они борются многие годы. В итоге они бессознательно захотят отыграться на мне, наказать меня за все неприятности, которые причинили им собственные дети. Ещё до окончания слушаний они твёрдо решат, что я виновна и заслуживаю самой суровой кары.

Я кивнул:

— В прокуратуре тоже так считают. Но скоро они поймут, что совершили ошибку.

На лице Алёны отразилось понимание.

— Ага! Узнаю старую песенку. Её мне пел ещё господин Стоянов. Мол, скажи на суде, что доктор Довгань был большим любителем несовершеннолетних, изобрази из себя несчастную жертву сексуального насилия, разрыдайся перед присяжными, выдержи пять минут позора — и отделаешься лёгким испугом. Проведёшь годик-другой в интернате, а потом, глядишь, тебя выпустят на поруки… — Она решительно покачала головой. — Только зря стараетесь, я не стану лгать.

Несколько секунд я испытующе смотрел ей в глаза, затем с нажимом произнёс:

— А будет ли это ложью, Алёна? Может, это и есть та правда, которую вы боитесь признать — не только передо мной и перед судом, но даже перед собой?

— Что за бред! — искренне изумилась она.

— Вовсе не бред. У меня есть все основания так считать.

— И какие же?

— Во-первых, что касается вас, — начал излагать я. — Господин и госпожа Габровы уверены, что у вас нет и никогда не было молодого человека… друга. Ваши одноклассницы в один голос утверждают, что вы гордячка и недотрога. То же говорят и все ребята-одноклассники — а в таком возрасте мальчишки любят прихвастнуть своими действительными и мнимыми победами. Между тем из вашей медицинской карты следует, что вы… что у вас уже были мужчины. Гм-м. Во всяком случае, один мужчина и, по меньшей мере, один раз.

Алёна криво усмехнулась:

— И вы думаете, что этим мужчиной был доктор Довгань? По-вашему, мне больше не с кем было переспать, кроме него или сопляков из моей школы? — Она фыркнула. — Право же, это глупо! И не просто глупо, а чудовищно. Обвинять почтенного доктора в изнасиловании шестнадцатилетней пациентки только на том основании, что она уже не девственница… Нет, и ещё раз нет! Я в такие игры не играю. Дело даже не в том, что мне противна ложь сама по себе, я вполне допускаю возможность лжесвидетельства ради торжества правосудия. Но оправдывать себя, обливая грязью честное имя другого человека, тем более мёртвого, который уже не сможет за себя постоять… Это не для меня. На такую подлость я никогда не соглашусь.