Повести и рассказы - Аверченко Аркадий Тимофеевич - Страница 38

— Ну, да!

— Без сомнения.

— Зачем же вы там работаете?

— Работа легкая. Пиши о чем хочешь, измышляй что угодно и получай денежки. Ей-богу!

Я недоверчиво спросил:

— Неужели можно измыслить что угодно?

— Уверяю вас. Ну что вы, например, хотите, чтобы было у вас завтра в газете?

Я рассмеялся.

— Напишите, что я очень люблю устриц.

— Хорошо! Устрицы — так устрицы.

На другой день я прочел, к своему удивлению, в газете, в которой работал розовый молодой человек, следующее:

При встрече со мной розовый молодой человек засмеялся, пожал мне руку и спросил:

— Читали?

— Однако! Неужели вы беседовали по этому вопросу и с доктором Копытовой и с певицей Смяткиной?

— Ребенок! Доктор живет на Васильевском острове, а дача Смяткиной в Новой Деревне. Одни извозчики стоили бы мне 2 р.

— А… как же вы?..

— Да ничего. Сам. Им же лучше. Все-таки реклама. И я свое заработал. Спасибо вам за устрицы. Хотите, еще что-нибудь сделаем?

— Нет, благодарю вас. А скажите, — спросил я, — вы и с действительными происшествиями так делаете?

— Нет… Там нужно быть лично. Вы свободны сейчас?

— Да, а что?

— Тут один человечек застрелился. Я поеду взглянуть. Хотите поехать со мной?

Мы поехали.

Застрелившийся «человечек» лежал на столе, но я интересовался не им, а розовым молодым человеком…

К нам вышла женщина средних лет, с ввалившимися глазами и смертельно бледным лицом.

— А, здравствуйте! Позвольте представиться: сотрудник петербургских газет. А это так — мой знакомый. Очень приятно! Ну, как поживаете?

Женщина вынула платок из кармана и, отвернувшись, прошептала:

— Как видите. Единственный сын был. Вся надежда. Да не выдержало молодое сердце.

— Гм… Действительно… Бывает… Записочку оставил?

— Мне… письмо «Дорогой маме»…

— Так, так. Можно полюбопытствовать?

— На что?

— На письмецо. Я отдам потом.

— Что-о вы! Это моя самая святая теперь вещь.

— Самая святая. Ага!

Молодой человек вынул записную книжку и отметил: «Самая святая, сказала нам мать».

— Благодарю вас. Еще вопросик. Когда вы вбежали в комнату, — застали сына в агонии или как?

Мать закрыла лицо руками.

— Мертвый уже был.

— Значит, агонии уже не застали. Экая жалость! А какая система?

— Чего?

— Револьвера.

— Не заметила я. Не до того было…

— Да, скажите, гм… вам, конечно, очень жалко покойника?

— Сына-то?

— Да, да… сына… конечно. Я это понимаю. Ну а скажите: у вас осталось еще немного детей?

Я вскочил и схватил за руку розового молодого человека.

— Пойдем отсюда!

— Сейчас, сейчас. А позвольте полюбопытствовать, сударыня: а кухарка не видала агонии вашего сына?

— Извините… мне тяжело говорить об этом.

— А-а, спасибо. Гм… Делает честь.

Он положил на колено записную книжку и отметил: «Мать убита горем. Тяжелые воспоминания. Система неизвестна».

— Еще вопросик: вы очень удивились в первый момент, когда застали его лежащим на полу вместо постели?

Я схватил его за руку и потащил.

В тот же вечер он повез меня в театр на премьеру пьесы, о которой ему предстояло дать рецензию… Когда мы приехали, только что кончился четвертый акт и оставался пятый.

— Посмотрим пятый? — спросил я.

— Не стоит. С кем это вы раскланялись?

— Знакомый. А что?

— Спросите его, как пьеса.

Я подошел к знакомому и вступил с ним в разговор.

Тут же, в фойе, в одном шаге от нас стал розовый молодой человек и с видом скучающего ротозея принялся рассматривать витрину с портретами актеров.

— Пьеса? Как вам сказать… Пьеса из тех, которые принято называть «сценичными». Фабула бессодержательная, но автор опытен, и это его спасает. И сюжет стар. Акробаты благотворительности, об этом еще Григорович писал. Декорации хорошие, а постановка неважная… Очень интересна была в роли Евгении Баранская… Остальные так себе. Положим, по первому спектаклю нельзя судить…

Со стороны фотографической витрины до меня донесся шепот.

— Спросите, вызывали ли автора.

— А автора вызывали? — спросил я.

— Он не был в театре. Нездоров, что ли. Простуда, кажется.

Розовый человек обернулся ко мне и сказал:

— Ну, я поеду. Еще надо в редакцию успеть. Прощайте!

На другое утро в той же самой газете, где накануне была анкета об устрицах, я прочел рецензию о новой пьесе.

«Еще популярный писатель Григорович касался наболевшего вопроса об „акробатах благотворительности“, этих фальшивых, исковерканных ложью и ханжеством людях. Ту же тему положил в основание пьесы и автор „Сливок общества“. Правда, сюжет не нов, но сценическая опытность и знание театральных вкусов публики спасли на этот раз произведение автора. Разыграна пьеса была, за исключением г-жи Барановской, давшей цельный искренний образ, очень, как говорится, „так себе“. Хотя все старались, не исключая и суфлера. Впрочем, по первому спектаклю нельзя судить… Постановка нам не понравилась. Что сделалось с режиссером Агеевым? Спасли положение декорации, действительно прекрасные, с большим вкусом. Публика пыталась вызвать автора, но — увы, его в театре не было. Тяжелая форма гастрита приковала талантливого автора „Сливок“ к постели. Ах, уж этот петербургский климат!»

Репортер Шмугырин вышел из редакции в крайне угнетенном состоянии духа. Удручала его проборка, данная редактором за доставление несвежего материала.

Последнюю остроту редактора он находил даже пошлой.

«Если вы думаете, что всякая дичь должна быть несвежей, то глубоко ошибаетесь. Тем более, что ваши утки большей частью доморощенные».

«Это ты кому говоришь? — шептал, идя по улице пасмурный репортер. — Ты говоришь, волосатый черт, представителю прессы. За это теперь отвечают».

Потом он стал мечтать:

«Хорошо бы, если бы этот дом моментально провалился. Эффектная вещь. Строк на сто. Или какой-нибудь автомобиль чтоб с размаху въехал в зеркальное окно кондитерской. Воображаю, как позеленел бы Абзацев. А то он всюду со своим носом первый поспеет».

С житейских событий он стал переходить на политические.

«Хорошо бы депутатов ставить на драку… Потом — впечатления, интервью, показания очевидцев — рублей на сорок. Пойти разве и сказать одному правому депутату, что другой депутат назвал его идиотом. Тот ему задаст за идиота. Разве можно так оскорблять парламентского деятеля? Да что толку! Потасовки-то я не увижу. Ну, времена! Хоть бы самоубийство какое, самое паршивое, наскочить…»

И вслед за этой мыслью репортер вздрогнул, будто пронизанный электрической искрой.