В сердце роза - Гарридо Алекс - Страница 74

Большую ошибку делает царь, что не призывает наследника во дворец присутствовать в совете. Те, кто окружает мальчишку, рады нашептать, мол, дядя погубил отца, а сына не пустит к престолу. Но и это не вся беда. Нерадив, неусерден Джуддатара, не хочет начинять пустую голову премудростями государственного разумения, драгоценными сведениями о делах времен и людей, от чего зависят благо государства и спокойная жизнь людей, его населяющих, либо разруха, смута, восстания. И хоть бы так с ним было, как с царевичем Эртхиа, который был непоседлив, но имел трепет перед мудрыми и не стал бы пренебрегать разумным советом. Стал бы царем, охотился бы, веселился бы, песни пел бы, пропадал бы на ночной половине, не мешал бы вазиргу править. Воевал бы, когда скажут, женился бы, когда скажут. Когда нельзя жениться — наложниц бы брал. Не таков Джуддатара. Учиться не любит, а мнит, что знает больше всех в семи частях света. Что ни скажи ему — неодобрение во взгляде, пренебрежение. И еще — ожидание, спокойное, несуетливое ожидание своего часа. От такого взгляда словно холодное железо совали за шиворот вазиргу. Знакомый был взгляд. Словно не Лакхаараа — Эртхааны был сыном наследник. Эртхаана тоже долго рос при царице Хатнам Дерие. Болезненный был, не годился к воинскому воспитанию. Джуддатару же царь сам упустил. Раньше надо было отнимать у бабки.

А может быть царь чуял что? Много непостижимых качеств в этом царе, воспитанном не для царствования, а для угождения царствующему. Говорили ведь, что он единственный почуял смертельную опасность для царя Эртхабадра, когда пировали в захваченном Аттане во дворце аттанских богов. И он же принес исцеление бывшему уже все равно что мертвым царю. Ко многому скрытому от глаз есть у него чутье. А уж дух Эртхааны он должен бы чуять издали-издали.

И, может быть, прав этот царь, что не выводит перед всеми Джуддатару, как своего наследника, хоть и объявил, — и следует вазиргу подождать и посмотреть, что сделает Судьба. Если до сих пор не уличен царь в том, чего все от него ждут, может быть, иное ему предначертано? Ведь может быть и изменен порядок наследования. Не братья один за другим по старшинству, а потом — старший сын старшего брата и опять все сначала… Если бы вдруг женился царь и родил сыновей — как многое могло бы измениться! Может статься, Хайр простил бы ему его детство, проведенное на ночной половине, может статься, и Джуддатара не дожил бы до совершенных лет. Людям свойственно болеть, и многие болезни смертельны.

Ахми ан-Эриди снова поглядел на царя. Были у вазирга сыновья и младше, но вдруг почувствовал к царю нежность, как к младшему сыну. Увидел: несчастный ребенок сидит перед ним, с рождения подвергшийся бесчисленным унижениям, ведь так и воспитывают предназначенных для ложа — чтобы не осталось в них гордости, не осталось их самих ни в одной жилке, и высшим мнили бы доставить наслаждение господину, а об ином помышлять им и незачем, и вредно. И этот так же — но где-то в тончайших складках сквозного шелка, в шелесте и звоне украшений, в тени потупленных ресниц утаил себя — не гордость, но кроткое достоинство, которого ни царская милость, ни немилость не смогли уничтожить. Но как ему — царем?

— Ничто ведь не препятствует тому, чтобы повелитель снял с себя тяготы правления и только наслаждался своим положением. Разве не доказал я моей верной службой, что царь может…

— И ты сделаешь все как должно, но не так, как согласен я? — вздернул брови царь.

— Повелитель всегда ведь со временем видит разумность моих советов, — сказал ан-Эриди. Вот еще доказательство того, что не способен к власти этот юноша. Разве посмел бы вазирг такое сказать его отцу или любому из его братьев, даже Эртхиа?

— Когда увижу разумность, тогда и соглашусь. Да. И не всегда ведь я соглашаюсь с тобой?

— Да повелитель, это правда. Еще не во всем мы достигли согласия.

— Ах, как ты повернул: еще не во всем! — царь уронил с ног туфли, стал на ковер босой, подошел к вазиргу и сел рядом. — Хорошо же. Скажи, разве не достаточно того, что по моему указу все важные дороги мостятся камнем для удобства проезжающих. Разве не достаточно, что разбиваются новые сады вокруг городов и заложены прекрасные дворцы, что людей мудрых и ученых я собираю здесь, чтобы прославился Хайр у всех народов? Или что крытые рынки, как в Аттане, приказал я строить, чтобы больше караванов приходило к нам и чтобы Хайр богател, не проливая ни своей, ни чужой крови? Что мне сделать, чтобы любили меня? Чего им не хватает?

— Повелитель мой знает, чего, — с искренней заботой сказал ан-Эриди. — Любить тебя не будут, бояться не будут. Но можно устроить, чтобы терпели.

— И получается, что для мира в стране я должен занять всадников, для мира во дворце — евнухов. Нет у меня желания ни воевать, ни жениться, — пожаловался.

— Ты должен жениться, мой повелитель, — погладив его по голове, сказал ан-Эриди.

— Как отец ты мне, — прошептал Акамие. — Говори.

— Ты должен жениться, это во-первых. Наполни ночную половину твоего дома.

— Ты не видел столько изнеженных и сварливых от ненужности женщин, сколько видел я. Это ли покой в доме?

— Да, мой царь. Ты говоришь справедливо. Ты видел, потому что жил среди них, а я не видел, потому что это — забота евнухов, а самому тебе ни к чему теперь слушать ругань и жалобы. А если бы ты женился, мой царь, может быть, обошлось бы и без войны, ты прав, не впрок Хайру новые земли.

Акамие еще раз вздохнул.

— А что мне делать с женой? Ты не сидел ночь напролет, ожидая зова. А я сидел. Нет горше этих ночей. Нельзя ли решить иначе? Уже десять сыну моего брата. Еще несколько лет пусть ненавидит меня Хайр. Тем сильнее будут любить нового царя. Я уйду, оставлю ему престол. Скажи, ан-Эриди, отец мой, продержимся ли еще четыре года?

— Не хочешь занять евнухов — займи воинов, — медленно и безучастно ответил старик. — Решай, с кем будешь воевать.

— Это ты? — обмер Акамие, узнав его.

— Тебе предсказать?

Акамие замотал головой.

— Не надо предсказывать. Ничего хорошего я не жду, а о плохом лучше не знать наперед. Но умоляю, объясни мне все. Я кожи своей не чувствую, окован царством. Не могу поступать как царь, не смею — как человек. Что ни сделаю — все не ладно. Для чего все это было нужно? Почему не сидеть на этомпроклятом троне брату моему Лакхаараа, который был — царем? И Шаутара справился бы. Мог бы и Эртхиа украсить собой трон Хайра, и при нем некогда было бы бунтовать ни воинам, ни евнухам! На худой конец, Эртхаана… Не знаю, каково пришлось бы Хайру, но сам царь — не был бы несчастен, как я. Зачем все это? Для чего? Почему все устроилось наихудшим образом и для страны и для меня? Из всех возможностей выбрана самая… бессмысленная! И это — Судьба?! Горе мне, что я подвернулся ей под руку, когда она страдала несварением. Хуже! Женщина она, и в тот день я ей попался на глаза, когда она недомогала по-женски. Уходи, я знаю, ты ничего не объяснишь мне, так пропади ты пропадом, что я слушался твоих советов и радовался твоим обещаниям! Горе мне, нет у меня жизни, есть — судьба.

Старый ан-Эриди с трудом дозвался слуг: голоса лишился, когда вдруг опустели глаза царя и залепетал он бессвязно, когда повалился на пол и забился у колен старого вазирга. Невнятно мычал он в глухую толщу ковра и рыл белыми пальцами глубокий ворс. Только Хойре оказался поблизости, молоденький евнух, неожиданно попавший в милость, и рабыня из тех, что поддерживают огонь в нишах. Вместе вбежали они в Крайний покой, девушка поднесла ближе светильник, евнух принялся разжимать и растирать сведенные пальцы царя.

Из-за плотных завес, отделявших покои ночной половины, выскочил новый раб повелителя, тот заморский, с набеленным лицом, просвистел шелковыми полами, упал на колени рядом с царем, выкинул ловкие пальцы из огромных рукавов, что-то сделал с лицом, шеей царя, отнял его руки у евнуха, склонился над ними.

Ан-Эриди с недоумением и опаской следил за его хлопотами. Но когда обратил взгляд на лицо царя, распустил окаменевшие плечи: царь лежал с ясным лицом, смотрел в потолок. Хойре приподнял ему голову, и девушка ловко подвинула подушку. Сейчас же евнух выскользнул наружу, громко требуя к повелителю врача.