В сердце роза - Гарридо Алекс - Страница 70

— Идите.

Ашананшеди оставался на месте, как будто ожидая еще каких-то слов, но у Акамие их не было, и не потому он молчал, что жалел слов для него или для его старших, пославших его. Через силу повторил: идите, и сделал знак рукой: уходи. Но все равно не мог остаться один, кто-то из них, невидимый, был рядом. Детская обида, которая так легко смывается слезами, от этого была остра и неотвязна как дурное предчувствие, и надо было заглушить его, а нечем. Акамие присел на постель рядом со спящим Сиуджином.

— Хоть ты никуда не денешься от меня.

Но следующей ночью забылись печали.

Когда за вечерней трапезой Акамие сидел с приближенными, сделал знак ан-Реддилю. И тот вскоре стал просить у царя дозволения уйти, и получив его, поспешил к потайной калитке, где Хойре встретил его и шептался с ним. А тот, кто сидел среди сотрапезников и видел, как переглянулся царь с ан-Реддилем, тоже стал проситься уйти, но Акамие подумал: «Не годится, чтобы он шел вслед за Арьяном, если он соглядатай — добра не будет». И отпустил его позже, вместе со всеми. И тот поторопился известить сообщников, что нынче день и час подходящие, и хоть долго ан-Реддиль не посещал внутренние покои, нынче, наконец, будет там.

И сговорившиеся евнухи собрались у покоев царя, прихватив кто скамеечку, кто курильницу потяжелее, чтобы ударами по голове сбить с ног ан-Реддиля, которого они опасались из-за его силы; и подняли крик, и ворвались в покои, но нигде царя с ан-Реддилем не нашли, ни в библиотеке, ни в опочивальне, ни в других покоях. И пришлось им уйти ни с чем, пристыженным и смущенным до крайности, опасаясь для себя царского гнева, когда все откроется.

А тот, кто все затеял, поспешил к царице и закричал:

— Отчего твои ашананшеди не предупредили этих евнухов, что царя нет?! Зачем допустили, чтобы случилось то, что случилось?

— А что случилось? — удивилась царица.

Он ей рассказал.

— Отчего же твой евнух, который тебе обо всем доносит, не предупредил тебя? И где он сам был? — спросила царица.

— Удача, что он не участвовал в деле нынче ночью. Хоть он останется при царе соглядатаем, а с этими и не знаю, что будет. Пропали они совсем — а царь вовсе евнухам доверять перестанет. Где же были твои ашананшеди?

— Слушай, что я тебе скажу: ашананшеди ушли из Хайра.

— Быть не может! Чего не придумает женщина, чтобы оправдаться!

— Мои, те, что были моего сына Эртхааны, мне сообщили под большим секретом, — и рассказала о письме Эртхиа, о земле Ашанана и об исходе ашананшеди из Хайра. — Но нам от этого не легче. При царе оставили сотню — лучших из лучших. И из моих остались двое, но нынче ночью они не одни в его покоях, и ничего не могли сделать: другие не дали бы им. Вот в чем причина.

— Значит, теперь мы не можем рассчитывать на твоих лазутчиков?

— Не можем — кроме крайнего случая. О мой сладкий, что же делать? Мы знаем теперь, что он проводит ночи в доме ан-Реддиля. И что? Там нет евнухов наших, чтобы подтвердить…

— Но все же!

— Да нет же, сладкий мой, нет свидетелей — нет и виновных, а в чем его уличить, в том, что ночует не во дворце? А кто запретит царю? Только пища для новых слухов…

— Хоть это.

— Да, ты прав. Это пусть, это хорошо. Надо распускать такие слухи. Нет свидетелей, и его не обвинить, но и ему не оправдаться. Но мало, мало! Неужели и впрямь ашананшеди — препятствие неустранимое?

— Погоди-ка, погоди… Есть одно… Но нечего и говорить об этом. Если б он был царем!

— Что это значит?

— Если б он был царем, как его отец!

— Тогда не было бы нужды уличать его…

— Я о другом. Знаешь ли ты, о женщина, что царь непременно должен идти с войском и что в походе царя охраняют не ашананшеди — всадники! Среди своего войска царь в безопасности. Есть при нем телохранители, и все — из знатнейших семейств Хайра. Понимаешь?

— А что тогда ашананшеди?

— Они заняты разведкой.

— Все?

— Все. А теперь, когда их всего сотня осталась, даже если бы сын рабыни вопреки обычаю оставил бы при себе нескольких, что с того? Но нечего об этом говорить. Сын рабыни воевать не станет.

— Это правда. Он малодушен и изнежен, воспитанный для ложа. Я слышала, что ему противно даже упоминание о войне. Сам он войны не начнет. Но, сладкий мой, разве нет средства начать войну за него?

— Начать войну за него? Что это значит, женщина?

— Хайр так велик, а царь в Хайре так слаб. Не найдется ли правителя…

— … Который поднял бы мятеж? Женщина! Что нам с этим делать?

— Убить сына рабыни.

— А потом?

— Но, сладкий мой, разве ты не смиришь бунтовщиков, если встанешь во главе войска?

— Я? — испытующий взгляд.

— А кто же? Наследник еще мал, кто-то должен опекать его до его совершеннолетия. Кто же, мой сладкий?

— Я? — взгляд лисы перед приманкой: и хочется, и верить нельзя, но хочется — сильнее.

— А ты сомневался? Наследник ведь останется в Аз-Захре, а ты будешь с войском. Устрой все как надо, и станешь первым человеком в Хайре, пока царевич не войдет в возраст. Да и мало ли что может изменить Судьба за это время. Она изменяет одни обстоятельства за другими. Джуддатара мне внук. Но сын мне был бы роднее. Что ты на это скажешь, сладкий мой?

— Скажу: да плодоносит твое чрево мне на радость. Кого же из правителей склоним к мятежу?

— Сладкий мой, а откуда родом ан-Реддиль, обманувший наши надежды?

— Но у правителя Ассаниды здесь в заложниках дети. Согласится ли он?

— Разве нет у него детей, кроме этих? И у кого из правителей дети не в заложниках? И, главное, скажи мне: сможет ли этот мягкосердечный казнить детей? Ассанида нам подходит: сын правителя, живущий здесь заложником, не старше Джуддатары, а девчонка, его сестра, и вовсе мала. Она еще, говорят, мочится в постель. Их ли не пожалеть? Говори об этом правителю Ассаниды, обещай твердо, рассей его сомнения и укрепи в нем надежду. Обещай, что за содействие в избавлении от позора Хайр вернет Ассаниде волю.

— А ты давно все обдумала, о владычица моя?

— О чем мне еще думать, одинокой, когда наши заботы уводят тебя надолго от моего лона? Утешься в сегодняшней неудаче: Судьба переменчива. А скажи, сладкий мой, если его убьют всадники, они ведь убьют его… не сразу? — и щурит, щурит длинные глаза.

— А как бы тебе хотелось, царица моя?

— Ну… — вздохнула равнодушно, — разве их удержишь…

— Это такая игра — путешествие в Ла. В моей стране есть такая пристань. Между Ла и Унбоном дорога. А это селения по дороге. Нужно переставлять камушки по очереди, как выпадут кости. Кто первый доберется в Ла, тот и победил, — объяснил Сю-юн.

— Сиуджин научил меня этой игре, и вот: это доска, а на ней дорога. Только мы теперь едем из Аз-Захры в Кав-Араван и обратно.

— А почему в Кав-Араван? — спросил ан-Реддиль. — Разве не оттуда был ан-Араван, опозоренный и казненный?..

— Такова моя царская воля, — важно молвил Акамие, и все засмеялись, а он улыбнулся и опустил глаза.

На самом деле он выбрал дорогу в Кав-Араван, потому что путь этот был когда-то для него страшен, но в Кав-Араване он жил надеждой, и ждал, и дождался встречи. А возвращение из Кав-Аравана было любимейшим его путешествием. Ехали вчетвером: Эртхиа, озаренный весь своим чудесным возвращением с той стороны мира и нетерпением обрести обещанное царство и своих прекрасных жен; Айели, живой, заплаканный и счастливый надеждой увидеть повелителя Лакхаараа; молчаливый как всегда Дэнеш — и сам Акамие, еще не царь, еще свободный, еще вправе сквозь тревогу предчувствовать счастье.

И теперь, день за днем повторяя в игре два эти путешествия, он заклинал Судьбу, не выпрашивал и не приставал назойливо, но как бы невзначай напоминал: приведи ко мне его, ты ведь сделала это однажды, что тебе стоит? Теперь я знаю, что я выберу, и даже Эртхиа не удастся отговорить меня…