Сборник статей - Бодрийяр Жан - Страница 16

Тем временем, наше лицо, которое как ничто иное является нашей принадлежностью, тем временем существует только для окружающих. Мы сами существуем только для окружающих. «Мы — непосредственно» безвозвратно скрыты от «нас непосредственно». Не узнаваема не только тайна нашего сердца, но и тайна нашего лица. Однако мы видим истинные лица других и обладаем их тайнами. Другой — тот, чьей тайной владеем мы, и кто владеет нашей.

Будет безумием созерцать собственное лицо, поскольку тогда мы уже более не будем иметь тайны от «себя-непосредственно», и так уничтожим transparence.

Зеркало не показывает мне моей истинной внешности. Я знаю себя только в отражении, но некогда не узнаю себя изнутри. И это так для любого объекта, что они приходят к нам окончательно измененными и такими предстают в нашем сознании. Все, таким образом, является без надежды стать чем-либо кроме иллюзии самих себя. И таким образом это — хорошо.

К счастью вещи, которые являются нам, всегда уже исчезли. Их появление в масштабе реального времени, возможно, не более чем явление звезд на ночном небе. Если бы скорость света была бесконечной, то все звезды вселенной были бы здесь одномоментно — в реальном времени — а небесный свод бы накалился невыносимо. Не было бы больше ночи — бесконечный день. К счастью, ничто не возможно в реальности, иначе через информацию мы бы находились в эпицентре всех событий, и реальность была бы раскалена до предела. К счастью, мы живем в живой иллюзии, в отсутствии, нереальности, не безотлагательности вещей. К счастью, все вещи, и не только мир, являются нам окончательно измененными. К счастью, ничто не — безотлагательно, не одновременно, не современно. К счастью, действительность не существует, благодаря чему нет и совершенного преступления.

“Экстаз и инерция” — первая часть сборника “Фатальные стратегии” (1983). Перевод выполнен по изданию: Jean Baudrillard, Les strategies fatales, Grasset, 1983, P. 7–33.

Перевод с французского Бахтияра Юлдашходжаева

Вещи нашли способ избегать диалектику смысла, которая им досаждала: размножаясь до бесконечности, потенциализируясь, создавая сверхизобилие своей сущности в восхождении к крайностям, в непристойности и обес-сцененности, отныне заменяющей им имманентную финальность или бессмысленный разум.

Ничто не запрещает думать, что можно было бы достичь тех же самых эффектов в обратном порядке, — иное, столь же победоносное безумие. Безумие победоносно во всех смыслах — вот принцип Зла.

Вселенная не диалектична — она обречена на крайности, а не на равновесие. Обречена на радикальный антагонизм, а не на примирение и синтез. Таков же принцип Зла, и он выражается в злом гении объекта, он выражается в экстатической форме чистого объекта, в его победоносной стратегии субъективной формы.

Мы достигнем неуловимых форм радикализации секретных качеств и сразим непристойность ее собственным орудием. Более истинному, чем истина, мы противопоставим более ложное, чем ложь. Мы не будем противопоставлять красивое и безобразное, мы отыщем более безобразное, чем безобразность: чудовищное. Мы не противопоставим видимое скрытому, мы отыщем более скрытое, чем скрытость: секрет.

Мы не будем искать изменение и противопоставлять неподвижное и подвижное, мы отыщем более подвижное, чем подвижность: метаморфозу… Мы не будем различать истинное и ложное, мы отыщем более ложное, чем ложь: иллюзию и видимость…

Восходя к крайностям, необходимо противопоставить их радикально и, возможно, совместить эффекты непристойности с эффектами обольщения.

Мы отыщем нечто более быстрое, чем коммуникация: вызов, дуэль. Коммуникация слишком нетороплива, она есть эффект медлительности, она проходит через контакт и слово. Взгляд же распространяется быстрее, это самый стремительный из медиумов. Все должно разыгрываться мгновенно. Безо всякой коммуникации. Мгновенность взгляда, света, обольщения уже утеряна в обоюдном движении коммуникации.

А еще, в противовес сплетенному и сцепленному ускорению, мы отыщем медлительность — не ностальгию духа, а непреодолимую неподвижность, наимедленное из медленного: инерцию и безмолвие. Инерцию, непреодолимую усилием, безмолвие, непреодолимое диалогом. Здесь также имеется секрет.

Подобно тому, как модель — более истинное, чем истина (будучи квинтэссенцией многозначных штрихов ситуации), и доставляет головокружительное ощущение истины, так и мода имеет невероятное свойство более прекрасного, чем красота: очаровывающего. Производимое ею обольщение независимо от всякой оценки. Оно превосходит эстетическую форму в экстатической форме безусловной метаморфозы.

Эстетическая форма, в отличие от имморальной формы, всегда содержит моральное различение красоты и уродства. Если имеется секрет моды, по ту сторону чистых наслаждений мастерством и изысканностью, то таким секретом является имморальность, суверенность эфемерных моделей, хрупкая и всеобщая страсть, исключающая всякое чувство, произвольная, поверхностная и регулярная метаморфоза, исключающая всякое желание (если только само исключение не является желанием).

Если таково желание, то разрешается предполагать, что в социальной области так же, как и в политической, и во всех иных областях, отличных от красоты, желание охотнее всего устремляется к имморальным формам, одинаково затронутым потенциальным отрицанием всякого суждения о ценности и еще более обреченным на такую экстатическую судьбу, которая отрывает вещи от своего “субъективного” качества для того, чтобы предать их единственной притягательной силе удвоенного штриха, удвоенного определения, отрывающего их от своих “объективных” причин, чтобы предать их единственной силе разбушевавшихся эффектов.

Всякое свойство, возвышенное таким образом до превосходящей силы, вовлеченное в спираль удвоения, — более истинное, чем истина, более красивое, чем красота, более реальное, чем реальность, — застраховано от эффекта головокружения, независимого от всякого содержания или от всякого чистого качества, и оно становится сегодня нашей единственной страстью. Страсть удвоения, эскалации, восхождения к власти, экстаза — некоторого качества, которое, переставая соотноситься со своей противоположностью (истина лжи, красота безобразного, реальность воображаемого), становится высшей властью, положительно величественной, ибо оно как бы поглощает всю энергию своей противоположности. Вообразите красоту, которая поглотила всю энергию уродства: вы получите моду… Вообразите истину, которая поглотила бы всю энергию лжи: вы получите симуляцию…

Головокружительно самообольщение, происходящее в эффекте не простой, а удвоенной, вызывающей или сущностно фатальной привлекательности — “Я не красива, я хуже”, — говорила Мари Дорваль.[45]

Мы соскользнули в модели, в моду, в симуляцию: возможно, Каюа[46] со своей терминологией был прав, и вот уже вся наша культура скользит от игр состязательных и экспрессивных к играм рискованным и головокружительным. Само сомнение, по существу, толкает нас к головокружительному сверхразмножению формальных качеств, стало быть, к форме экстаза. Экстаз есть чистое качество любого тела, которое вращается вокруг себя самого вплоть до обессмысливания и благодаря этому начинает светиться своей чистой и пустой формой. Мода есть экстаз красоты: чистая и пустая форма вихрящейся эстетики. Симуляция есть экстаз реальности — для этого достаточно посмотреть в телевизор: все реальные события следуют одно за другим в совершенно экстатичном отношении, то есть в головокружительных и стереотипных, ирреальных и рецидивных формах, которые порождают их бессмысленный и беспрерывный ряд. Экстатичный: таков объект в рекламе и потребитель в созерцании рекламы — это круговращение меновой и потребительной стоимости вплоть до их исчезновения в чистой и пустой форме марки…