Рыцарь темного солнца - Вербинина Валерия - Страница 24
- Предыдущая
- 24/75
- Следующая
И все же Мадленка нутром чуяла: где-то среди них, вроде бы приличных людей, затаился ее недруг, тот, кто глумился над Михалом, кто подослал самозванку и приказал разрыть захоронение. Более того: раз она едва не разрушила его замыслы, он наверняка догадывается, что где-то, в какой-то части своего хитроумного плана допустил просчет. Наверняка он, этот неведомый и коварный враг, уже ищет ее, чтобы заставить замолчать.
По спине Мадленки прошел озноб. Она поежилась. Петр из Познани оглянулся на нее, и ей показалось, что у него странный взгляд. Князь Август в молчании ехал немного впереди, что тоже было странно. Князь Доминик беседовал с ксендзом Домбровским, едва державшимся в седле (по лицу священника градом катился пот, и тот утирал его дрожащей рукой).
Да, но если она не знает, кто ее враги, то и они тоже, скорее всего, не знают, кто она. Переодевание ее спасло. Бог хранит ее и будет хранить и впредь, потому что ее дело – правое, а бог не может быть на стороне неправого. Так, во всяком случае, ее учили.
Мадленка осмотрелась по сторонам и поняла, что они приближаются к тому месту, где остались лежать мертвые рыцари и где она разговаривала с Боэмундом фон Мейссеном. Дорога огибала купу деревьев. Вот передние всадники выехали на прямую, и скоро, скоро…
– Стой! – взревел Петр из Познани. – Стой! К оружию!
– К оружию! – подхватили десятки голосов.
Ибо глазам всех присутствующих предстал не десяток тел, над которым кружило жадное до падали воронье и прочие нечистые птицы, а хорошо вооруженный и готовый к бою отряд крестоносцев в белых плащах с черными крестами. В стороне стояли две или три повозки, на которые кнехты бережно переносили павших рыцарей, а два священника ордена читали заупокойные молитвы. Таким образом, князь Диковский, явившийся сюда с самыми лучшими побуждениями, натолкнулся на своих исконных врагов, которые мало того что опередили его, но и не побоялись нарушить мир и ступить на его земли, чтобы только забрать тела своих товарищей.
Появление поляков не прошло незамеченным. Первым их увидел оруженосец одного из рыцарей и пронзительно засвистел. Вслед за тем человек в сером плаще, стоявший между двух священников с непокрытой головой, отбежал к своей лошади и без посторонней помощи вскочил в седло, даром что был в полном вооружении. Хриплым голосом он проорал короткие команды, которые его товарищи выполнили с удивительной быстротой и четкостью: всадники выстроились в неровное каре, оставив в середине повозки с телами, невооруженных священников и слуг. Рыцари опустили забрала шлемов и выставили копья, готовые ко всему.
Положение становилось, прямо скажем, довольно-таки угрожающим. Пока крестоносцы построились для обороны, но их явно было больше, чем поляков, и кто знает, чем могла бы обернуться сейчас схватка, если бы разъяренные рыцари перешли в наступление. Князь Доминик, очевидно, понял это и обменялся коротким выразительным взглядом с Петром из Познани. Тот только кивнул и указал движением подбородка на ксендза Домбровского. Князь шепнул что-то ксендзу на ухо, и тот, белее белого, выехал вперед. Лошадь под ним танцевала и не слушалась всадника.
– Во имя господа, стойте! – пронзительно закричал ксендз, выставив руку с распятием. – Князь Доминик хочет говорить с вашим командиром.
– Пусть говорит, – проорал человек в сером плаще, не надевший шлема и с презрением глядевший на польскую дружину из-под лохматых пшеничных бровей, – коли не лишился языка от страха!
Рыцари загоготали. Ксендз с отчаянием в лице обернулся к своему господину.
– Спроси их, что они здесь делают, – велел ему князь Доминик, и жилка на его виске, обращенном к Мадленке, тонко затрепетала.
– Князь хочет знать, что вы делаете на его землях! – крикнул ксендз.
– Ага! – азартно крикнул человек в сером плаще. – Он это хочет знать? А я хочу знать, как смеет смотреть людям в глаза он – лжец, клятвопреступник и грязный выродок! Он дал охранную грамоту за своей подписью брату фон Мейссену и восьми другим, и теперь все умерли, все убиты на его земле, с его ведома, а тот, кто это сотворил, зовется князем Августом и приходится ему племянником! Ну, что скажет благородный князь?
И человек в сером уперся кулаком в бок и с вызовом поглядел на польских шляхтичей. Звали его Готфрид фон Ансбах, он командовал гарнизоном замка Торн, лежащего на границе земель королевства и крестоносцев, и слыл человеком неуживчивым, вспыльчивым и отменно храбрым. Почти всю жизнь он провел в здешних местах и поэтому изъяснялся по-польски ничуть не хуже, чем на родном нижненемецком диалекте (что, как мы вскоре увидим, обернулось великим посрамлением для князя и его придворных).
– Ваши рыцари первые напали на моего племянника! – крикнул князь Доминик, и Мадленка удивленно воззрилась на него: ей, как и всем присутствующим, было отлично известно, что князь лжет, однако никто даже бровью не повел.
– Неправда! – заорал фон Ансбах в ответ. – Если бы они напали первыми, твой недоношенный племянник не унес бы ног и сам валялся здесь, разрубленный на части, как последняя свинья!
Мадленка вспомнила повадки синеглазого и вынуждена была признать, что в словах фон Ансбаха есть определенная доля истины.
– Вы поплатитесь за то, что убили благородного фон Мейссена и других братьев! – вопил фон Ансбах. – Вам это дорого обойдется! И за удержание брата Филибера де Ланже вы тоже заплатите!
«Ага, значит, синеглазый все-таки умер от ран, – соображала Мадленка. – Но перед смертью успел рассказать им, кто на него напал, – ведь они точно знают, что засаду устроил именно Август».
– А мы обвиняем вас в том, что вы злодейски умертвили настоятельницу монастыря Святой Клары, мать Евлалию! – крикнул в ответ князь Доминик. – Вам придется держать ответ перед королем!
– Да? – проорал немец, очевидно, совершенно выведенный из себя упоминанием о короле Владиславе, иначе Ягайло, бывшем литовском язычнике и умнейшем политике, которого крестоносцы люто ненавидели. – А за то, что твоя мать была грязная шлюха, мне тоже придется держать ответ? Шлюхин сын! Незаконнорожденный ублюдок!
Крестоносцы разразились дружным хохотом. Пальцы князя Диковского, державшие узду, почти побелели.
– Не смей оскорблять память княгини, ты, немецкая сволочь! – крикнул он, не сдержавшись.
Рыцари ответили новым взрывом смеха.
– Прошу вас! – надрывался ксендз Домбровский. – Мы же все-таки христиане!
Но никто не внял его призыву, и вскоре ругательства с обеих сторон уже потоком полились через его голову – ибо ксендз, чья лошадь заупрямилась, намертво застрял как раз посередине между отрядом крестоносцев и дружиной князя. Поляки кричали, что все крестоносцы – содомиты, дьяволопоклонники, развратники, каких мало под луной, тупицы, варвары и мерзавцы, которым самое место на виселице или на колу. Впрочем, что бы они ни твердили, им все равно было далеко до меднорожего фон Ансбаха с его зычной глоткой, который к тому же знал почти всех присутствующих врагов поименно и о каждом сообщал что-нибудь чрезвычайно оскорбительное и неуместное. Так, он обозвал князя Августа трусом, сопляком, бестолочью и маменькиным сынком, присовокупив к оному, что его мать, княгиня Гизела, не чает, как бы ей поскорее избавиться от своего вдовьего состояния и выскочить за какого-нибудь смазливого юнца. Пану с лошадиным лицом, тому самому, который выклянчивал у Мадленки кинжал фон Мейссена, рыцарь заявил, что жена вышеупомянутого пана, госпожа Ядвига, больна нехорошей болезнью, которую получила в дар от одного монаха, а может, даже от дюжины, ибо пани Ядвига в своей набожности превзошла все мыслимые пределы, и муж ее, наверное, уже устал стукаться рогами обо все встречные препятствия. Петра из Познани неугомонный рыцарь обозвал возвысившимся холуем, предателем, плевком сатаны и уродом, которого больше всего красит его шрам, после чего клятвенно пообещал помочиться на его труп, когда тот околеет. Меньше всех досталось ксендзу Домбровскому – ему крестоносец посулил гореть в заднице у дьявола до скончания веков. По части ругани фон Ансбаху воистину не было равных; на каждое оскорбление противоположной стороны он придумывал по десять новых, которые совершенно затмевали польское красноречие, и его товарищи вторили ему радостным хохотом, от которого с окрестных деревьев в испуге снимались птицы. Всем присутствующим вообще без различения пола и звания фон Ансбах пожелал поскорее оказаться в аду, ибо там их уже заждались, и выразил надежду, что сам препроводит их туда. Он проклял их родителей, ничтожных во всех отношениях, которые умудрились произвести на свет столь жалких недоумков, и родителей родителей, которые, по его словам, были еще хуже. Более того, он замахнулся даже на потомство аж до десятого колена, огорошив поляков заявлением, что их дети будут хилые, убогие, рогатые и дружно презираемые всем христианским миром, что по тогдашним меркам было едва ли не худшим из всех возможных оскорблений. Не успокоившись, однако, на достигнутом, он дошел до того, что пообещал осчастливить жен польских шляхтичей и их дочерей, которые в своей распущенности наверняка только и мечтают об этом.
- Предыдущая
- 24/75
- Следующая
