Византийская тьма - Говоров Александр Алексеевич - Страница 56
- Предыдущая
- 56/136
- Следующая
Тут Евматий не совсем вежливо спросил:
— Мы что ж, сегодня больше не будем писать? Принц прикинул по тени у гномоса — солнечных часов. До обеда не меньше часа. Если не заниматься диктовкой, то забавлять этих господ разговорами — бр-р!
— Пиши, пиши, — кивнул он нотарию, а сам снова присел на кушетку. — Итак, плененный принц, оставшись в относительном одиночестве, быстро отыскал сломанный сук, воткнул его в землю, стащил с себя воинский сагум и набросил на этот сук, сверху водрузил свой красивый пернатый шлем. А сам под прикрытием этого чучела бежал в сторону леса. Премудрые же влахи, занятые беседой друг с другом и доглядывая в сторону сагума и пышного шлема, остались с носом.
Принц захохотал, вновь переживая свой триумф тридцатилетней давности.
— Ну как? — спросил он у нотария. — Ведь все это истинная правда.
— Правда-то правда… — Евматий напустил на себя постное выражение лица.
— Что ты хочешь сказать? — переспросил Андроник. — Ну говори, заранее дарую тебе милость.
— У Юлия Цезаря и поступки все высокие — сикамбров усмирил, Лугдун завоевал. А у вас все дела со смазливыми племянницами или в отхожей яме.
— Что? — вскричал принц, вскакивая и чувствуя, как холодеет от гнева. Но тут же сообразил, что глупо выглядит в глазах нотария, да и на виду наблюдающих из сада господ. Он всю жизнь постигал науку «властвовать собой» и знал, что лучший метод этой науки — над собою смеяться. И он рассмеялся, успокаиваясь.
— Ты прав, как всегда, Евматий, твое блаженство! Но что же делать, что же делать — такова современность по сравнению с древностью. Нет великих дел, их нет!
Однако мемуарописание рано или поздно надо было кончать, и Андроник с ближней свитой перешли в гардеробную. Там принц снял философскую свою хламиду, и ее повесили в шкаф до лучших времен, а вот выбрать другое было несколько затруднительным. Гостей множество — надеть ради этого придворную далматику из парчи? Но принц официально еще не реабилитирован, следовательно, нет у него никаких чинов, а самовольничать в этом деле, значит, давать новый повод к новым кривотолкам. Пожалуйста, выбирайте, ваше высочество: стола — белое льняное платье без всяких украшений; палла, похожее на женское платье длиннополое, с богатой вышивкой по кайме; гиматий, летний балахон спортивного типа, хорош для домашних приемов и малых выходов…
По утрам в гардеробной у принца собиралось нечто вроде современной пятиминутки или планерки — определялись всем дела на весь день, сам принц тоже мог получить себе задание. И сейчас присутствовали кроме прочих Цинциллук, его главный домоправитель, Дасиот, заведующий гардеробом. Между прочим, все они соответствовали таким же чинам в царском дворце, только не имели пышных титулов римского происхождения. Но были готовы полностью перенять всю власть и при престоле и таким образом являлись, опять же выражаясь нашей терминологией, теневым кабинетом оппозиции.
Из них только Каллах не принимал участия в разговоре, он глядел на клепсидру — водяные часы, ожидая, когда истекут последние капли в стеклянном цилиндре и надо будет его перевернуть и ударить в гонг — полдень!
— Эй, ребята, ребята! — встревожился Андроник, тоже глядя на часы. — Сейчас ударит полдень, все они хлынут в триклиний, гости, а мы еще не готовы. Пожалуй, надену вот это простое, льняное белое. Они все шикарно облачены в золото и серебро, а принц будет в простом, как песня!
Все захлопали удачному выражению сюзерена. Пока он одевается, мы несколько слов скажем по поводу выражения «ребята». Даже при особе Александра Македонского были эти самые «ребята» — этеры, синэтайры, близкие соратники, компаньоны, один из них, Дамокл, как известно, и на троне царском посидел, другие стали диадохами при разделе монархии… Так что чему ж удивляться, если Андроник, во всем следовавший классическим образцам, своих ближних, которые таскались за ним по всем походам и ссылкам, называл просто — ребята?
— А это кто там в саду возле Исаака рыжего длинный такой и с головой как огурец? — спросил принц, переодеваясь.
— Это Андроник Ангел, ваш тезка и троюродный братец, разве вы не узнали? Прибыл со вчерашним конвоем.
— О, святой Георгий, это же действительно он. Вот кого не ожидал я здесь встретить. Знать, у Ксении-Марии и ее красавчика протосеваста дела плохи, раз такие ангелы к нам слетаются. А это кто рядом с ним, такой благостный и глазками помаргивает?
— Это его новый нотарий Никита Акоминат, брат того писателя, знаете, который теперь архиепископ в Афинах. Он историк, говорят, что пишет хронику.
— Что ж, он действительно ученый человек? И тут в разговор вмешался нотарий принца диакон Евматий.
— Ничего особенного. Я с ним учился вместе в философской школе во Студитах. Так, способности ниже среднего. Сухарь!
— Ого-го! — засмеялся принц, с ним все синэтеры. — Евматий наш ревнует! Значит, он действительно чем-то интересен, этот Никита.
Уже одевшись и бросая взгляд на себя в зеркало, принц спросил Цинциллука:
— Так сколько ты, великий управляющий и великий транжира, сегодня сажаешь со мною персон? Сто двадцать обедающих? Уму непостижимо! И мы еще не вылетели в трубу? Вчера ко мне целая депутация приходила от округа Филарица, жалуются — господин Цинциллук вконец разорил, продовольствие начисто выгребает… Правда, за деньги, но это же по казенной, не по рыночной цене!
Цинциллук поднял плечи, возвел глаза.
— А наш Каллах, — продолжал принц, — меня все убеждает, пора в столицу да пора в столицу. Я его остепеняю: подождем, мол, да повременим. А эти высокородные из столицы, они меня просто вынудят уехать. Не хочу разорять из-за них население и кормить мне гостей нечем. Еле на леопарда хватает, — засмеялся он.
И, выходя уже из гардеробной, сказал богатырю Пупаке, который всегда обретался где-нибудь у выхода:
— После кормления, хе-хе-хе, гостей будь у меня к кормлению леопарда. Ты мне нужен по одному делу.
Мы опускаем описание обеда, он, как и все византийские обеды, был отменно пышен, отменно сытен и отменно скучен, у нас с вами еще представится возможность побывать на этих обедах. После того как трапеза окончилась, все отправились в отведенные им жилища — отдыхать, а трудолюбивый Андроник облачился в легкую охотничью тунику — кормить любимца.
Пупака ожидал принца неподалеку от обиталища зверя. Он даже на обед не пошел, истребил целый гребешок на причесывание своей живописной гривы. Вечную свою мурмолку до бровей на сей раз не надел, а повязал буйные волосы красивой лентой.
— Итак, — начал Андроник. — Ты обещал рассказать, кто эта мать Фамарь или как ее, которая приехала сюда в Энейон с моими дочерями. Откроюсь тебе, я должен иметь тяжелый разговор с ними, замужество, то-се, я хочу знать, что только можно знать.
Длинный и сбивчивый рассказ Пупаки его не удовлетворил.
— Ты полагаешь, у нее это простое увлечение модными танцами по канату? Ты считаешь, это влияние племянницы Ангелиссы, которая теперь невеста Враны? Ох уж эта невеста Враны, такая же вострушка, как и нареченный. Что, они уж обвенчались? Вот будет парочка в священной Византии!
Принц, однако, не отпустил сразу своего синэтера.
— А скажи, Пупака, ты случайно не знаешь, кто такой Дионисий из рода Археологов, как он проник к моим дочерям?
Пупака пришел в страшное волнение — да это же тот, всещедрейший, тот самый, которого чародей царский Сикидит… Помнишь, твоя милость, когда ты встречал нас у Орлиного гнезда, ты еще изволил надо мною смеяться…
— Так это тот самый! Тот, как ты выражаешься, диавол…
— Да, да, всеславнейший, это он.
— Значит, все-таки премудрому Сикидиту удался его замысел, он извлек его в семь тысяч четыреста девяностом году и перенес в наш богоспасаемый шесть тысяч шестьсот девяностый год?
— Воистину так, всещедрейший!
— И ты утверждаешь, что лично присутствовал при этом?
— Клянусь Богородицей, господин мой!
— Клясться Матерью Божией не следует, это тяжкий грех. Тебе, Пупака, я верю и без всякой божбы.
- Предыдущая
- 56/136
- Следующая
