Избранное - Изюмский Борис Васильевич - Страница 18

• Предыдущая
• 18/98
• Следующая

Пивень голосисто возвестил о рассвете. Евсей отбросил набухший от росы кожух и встал. Недаром август называют зоревым, говорят, что проливает он на траву добрые слезы, величают его месяцем холодных зорь и оленьего рева. Вот и сейчас откуда-то издалека доносится рев.

Поблекла на небе утренница.[26] Евсей зябко поежился. Подошел Серко, вильнув хвостом, лизнул руку: мол, ночью все ладно было. Зашевелились артельщики: то там, то здесь приподымалась из-под свитки кудлатая, встрепанная голова. Только Петро продолжал храпеть так, что его, верно, слышно было в Киеве.

– Побудка! – громко сказал Евсей. – Вставай, кияне, шлях не ждет!

Первым вскочил Филька. Медленно сел, ошалело потряс головой Петро. Пивень, уже прозванный Горластым, слетел с оглобли, прошелся мимо, выжидательно кося глазом.

Петро бросил петуху крошки хлеба:

– Откушай тезка… Не чинись.

Побежал, повизгивая, к кринице Ивашка, а следом за ним – тонкий, гибкий Филька.

Пока поели, напоили и впрягли всех волов, солнце встало над землей на два дуба.

Степью шли уже много дней.

По-своему красива она в эту пору. Что-то в ней и дикое, и нежное, и опаляющее сердце необъятностью, привольем, бесхитростной песней жаворонка.

Белеет на луговинах кашка, по склонам извилистых балок желтеют длинные кисти дрока, словно ждут, когда соберут их, чтобы красить лен.

Ветер ходит по степи, перебирает заросли золотистой чилиги в полтора человеческих роста. Чилига – излюбленное лакомство волов, и они все поглядывают в ее сторону.

Кричит перепел в яру, взмывают стрепеты над кустами терна. Табунами кочуют дрофы, под ноги волам то и дело попадаются ямки, наполненные пчелиным медом – медвежьей усладой.

Ивашка босым идет за возом, жадно вбирает глазами этот новый для него, заманчивый мир.

Вон вдали показался табун диких коней – тарпанов, мышастых, низкорослых, с черными гривами и хвостами. Жеребец, подняв голову, пугливо заржал, и весь табун умчался в степь, уводя с собой чью-то домашнюю кобылицу с остатками упряжи.

– Глянь: баба-птица,[27] – ткнул Петро батогом в сторону кургана.

И впрямь, птицы с чудными клювами важно вышагивали под курганом.

– Из таких вот курганов, – сказал Петро, – ночью выскакивает всадник и скачет по шляху. А только первый луч на землю падет – он снова в курган прячется…

Ивашка не знает: верить ли байкам Петро, не верить? Только все, что вокруг, – чудо и входит в него, как задушевная песня, охватывает трепетной волной, несет невесть куда.

А отец, словно бы между прочим, показывал на вырубках высокий ядовитый орляк с загнутыми краями листа; у воды – озерный полушник с острыми листьями; красные коробочки водяных орехов, жесткие зубцы резака.

Вчера видел Ивашка, как выставил из воды свои колючие, словно наточенные зубцы телорез. Чем-то напоминал он воина. А рядом дремотно плавали белые цветы водокраса с листьями, похожими на зеленое воловье сердце.

Или вон, на откосах, кивают метелки ключ-травы, подают знак, что где-то неподалеку – клады. Отец говорил, не дай бог волам пожевать эти метелки – издохнут.

За пазухой у Ивашки желтые пахучие колоски. Отец нарвал их, сунул в торбу, и ночью, когда Ивашка положил на нее голову, нос приятно защекотал пряный запах.

Порты на Ивашке мокрые: недавно, повязав травой их раструбы, ловил он вместе с Филькой в степной речке рыбешек…

Евсей шагает впереди. Едва пробитая кем-то дорога уходит вдаль. Кажется, приподнимись она вверх – и ты по лестнице взойдешь на небо.

«Так бы шел и шел до самого края света, – думает он, – и не возвернулся бы к проклятому Путяте, освободил бы душу от него. Лучше смерть на свободе, чем боярский полон. Только и греет на солнце – светоносный праведный великан. Только за небо и не платим резы. Земля богата, а жизнь не устроена».

Солнце в степи становится словно ближе человеку: его встречаешь на зорьке, провожаешь на сон, весь ясный день видишь его перед собой. Оно то жаркое, изнурительное, то ласковое, теплое, то играет в прятки, уходя за тучи…

Сейчас на чистом небе ни хмариночки. Степь кругом, степь… Лишь вдали сиротливо и виновато стоит тополь, неведомо кем обреченный на одиночество в чистополье, да у дороги застыла каменная баба – смотрит немо вслед, сложив руки на животе.

Становилось все жарче. Кустики чебреца лежали на земле коричневыми комками. Ивашка, сбросил армячишко, отер рукавами пот с лица.

Красноперая птичка-жажда окунула свой острый нос в придорожный кустарник, словно в поисках воды, и попросила: «Пить-тилик… пить-тилик…»

Ивашке казалось: все вокруг него говорит на понятном только ему одному языке.

Шепчет старая трава-нежирь: «У нас с-си-ла, с-си-ла…» Спрашивает вол вола: «Скоро ль попас?» Бодяк, качаясь, мертво шелестит: «Скуч-но…» Горластый пивень бросил вдогонку Серко, побежавшему к броду: «Беги, беги, да ведь там глубизна».

Перебравшись через Днепр – эту первую переправу из двадцати двух предстоящих, – ватага остановилась намазать свою одежду дегтем.

– От то шмаровозы![28] – воскликнул Петро, поглядев на артельщиков, теперь словно облепленных темными латами.

Жарко, неудобно, а что поделаешь. Дальние страны часто чумили Русь, приносили великую беду – моровую язву. Тогда нападала гнилая горячка, распухало в паху, по телу шли черные раны. Недаром звали ту беду черной смертью.

И оружие – копья, луки со стрелами, щиты – надо теперь держать под рукой: где-то рядом стлалось половецкое лихо.

Уж кто-кто, а Евсей вдосталь хлебнул его, когда на степь наползала половецкая саранча, обезлюдивая Русь. Вместо жаворонка тогда свистела стрела, вместо ручьев звенели кольчуги. И нигде не скроешься от беды. Тебе бы пахать, боронить, а навстречу мчатся половецкие кони, шею захлестывает аркан… Поля сиротели… Хорошо, князь Мономах отогнал орды, а грузинский царь Давид Строитель – муж половецкой княжны, красавицы Гурандухт – взял к себе на службу сорок пять тысяч половцев, да ведь еще бродят одичалые недобитки по киевской земле.

Евсей задумался: какой путь избрать дальше? Идти на юг, словно бы вровень со старым путем из варяг в греки, добраться до Днепровских порогов, а там повернуть на Крым? Он в этих краях ходил прежде против половцев, ездил как-то с чужой валкой и хорошо запомнил, где дурные колодца, а где добрые водопои, где вредная для волов трава чихирь и ядовито дышит земля, а где отменные пастбища.

Надо было даже думать, где меньше оводов, мошкары, комарья, потому что в пути оводы в кровь искусывали волов, от комаров так вспухало лицо и так раздувало веки, что света не видел, нечем было дышать.

Поскорее б добраться до леса: там безопасно – кочевники не любят его. А если идти открытым местом, надо, чтобы оно было повыше – дальше огляд – и чтобы в случае опасности хватило времени спрятаться, сделать укрытие из мажар.

Пока же предстояло идти запорожской степью – с бугра на бугор, с бугра на бугор.

К полудню ветер погнал по небу стадо черных волов, вдали начало погромыхивать, вспыхнули ветки молний, нежданно пошел свирепый дождь. Градины величиной с куриное яйцо, казалось, метили каждому в темя. Все укрылись под мажи, втянули туда и воловьи головы, пережидая напасть.

Гроза исчезла так же быстро, как и возникла.

И снова на безоблачном, лысом небе засветило солнце, еще невыносимей стала спека. Лицо чувствовало веяние жаркой юги, к воздуху примешался дымок где-то горящего сена, а раскаленная земля делала жар застойным.

Степь с трудом дышала, и было чудно, что в этом мертвом пекле летают стрекозы, скачут кузнечики.

Солнце едва брело в небе. Волы, разомлев, через силу плелись, кося ногами.

– Цоб-цобе!

Только Петро не унывал, кричал сомлевшему Лучке Стрыгину:

• Предыдущая
• 18/98
• Следующая