Альфа Большой Медведицы: Тень каравеллы (сборник) - Крапивин Владислав Петрович - Страница 24
- Предыдущая
- 24/37
- Следующая
Где синий ветер встает…
Я просидел дома до прихода мамы.
— Странно, — заметила она. — Что это ты не гуляешь? И кислый. Натворил что-нибудь?
— Ничего.
— Ну и прекрасно.
Мы поужинали. Потом мама переоделась. Она надела синее шелковое платье. Это платье мне нравилось. Мама в нем делалась очень молодой и красивой. И веселой. Но я не любил все-таки, когда это платье появлялось на свет. Значит, мама куда-то собралась, и ее весь вечер не будет дома.
— Мам, ты куда?
— Батюшки! Ты что, маленький? Будешь плакать: «Мама, не уходи»?
— Не буду я плакать, — сказал я, надувшись. — Просто сидеть одному неохота.
— Не сиди. Погуляй. Все равно ведь каждый вечер бегаешь.
Ага, «погуляй»! Если бы она знала!
— Надоело мне гулять.
— Владик, ну что за капризы! Сегодня симфонический концерт в городском саду. Это бывает раз в несколько лет. Неужели я не могу послушать?
— А я?
— Что «а я»?
— Тоже хочу на концерт, — уцепился я. Это было все-таки лучше, чем сидеть дома.
— Ты серьезно? Это ведь не кино.
— Ну и что! Кино я видел, а концерты ни разу.
— Ладно… — сказала мама. — Куда тебя девать.
Она дала мне белую рубашку, новые штаны (те, которые сшила из обрезков американских брюк), расчесала на косой пробор мои космы (я терпел) и сказала:
— Оказывается, иногда ты можешь выглядеть вполне прилично… А хочешь, я сделаю тебе черный бантик на шею? С белой рубашкой будет очень красиво.
Я со сдержанным негодованием выразил свое отношение к бантикам. Мама заметила, что я все-таки чудовище, и мы пошли в сад.
У ворот сада нам повстречался высокий мужчина в глухом кителе, с флажком на фуражке. Флажок был белый с зеленой каймой. Мужчина вежливо поздоровался с мамой.
— Добрый вечер, Сергей Эдуардович, — сказала мама, и мы пошли рядом.
Сначала — молча. Мама шла опустив голову. Сергей Эдуардович поглядывал на меня. А я — на него. Меня интересовала фуражка.
— В отделе прочитали ваш очерк, — сказала мама. — Всем нравится. Только… понимаете, газетный объем… Как-то надо сократить материал. Хотя и жаль.
— Сокращу, — поспешно согласился Сергей Эдуардович. — Чего там жалеть? Не в этом дело… — Он помолчал и неожиданно признался: — С тридцать шестого года не слышал симфонического оркестра…
И опять они с мамой замолчали.
— А почему у вас фуражка морская, а на флажке самолет? — спросил я.
Он, по-моему, обрадовался вопросу. Быстро снял и протянул фуражку:
— Это не самолет, а перекрещенные рыбы. Я — рыбник. Промысловик. Понимаешь?
Я кивнул. Голова у него была с длинными залысинами, а лицо сухое, морщинистое и все-таки доброе. А на руке не хватало двух пальцев.
Сергей Эдуардович взял фуражку и пошел покупать билеты.
— Ему пальцы снарядом оторвало? — спросил я.
— Нет, — сказала мама. — Он не был на войне. Пальцы он отморозил.
— А-а… — протянул я с разочарованием.
— Дурачок, — сказала мама. — Этот человек перенес столько… Он много лет работал на Севере. В самых тяжелых местах. Один раз в тундре он спасал пострадавшего летчика. Летчик разбился при аварии. Сергей Эдуардович тоже был в этом самолете, но уцелел. Он тащил летчика трое суток на самодельных санях, обморозил ноги и руки… А когда добрался до стойбища, оказалось, что летчик умер. Это было самое страшное…
Я опустил голову. Сергей Эдуардович подошел, мельком взглянул на меня и спросил:
— Кажется, была проработка?
— Нет, — сказала мама. — Просто разговор. Не хочу, чтобы он вырос легкомысленным болтуном.
— Ничего, — заступился Сергей Эдуардович. — Легкомыслие проходит. Лишь бы не вырос чиновником и трусом.
Ну вот, надо ж было ему это сказать! Снова стало скверно на душе.
Площадка с эстрадой построена была среди старых берез. Ее окружала деревянная высокая решетка. Мы прошли туда почти последними и с трудом отыскали свободные места. У самого прохода. Мама села рядом с веснушчатой девушкой, а я примостился на краешке скамейки. Веснушчатая девушка с удивлением посмотрела на меня и отвернулась. Наверно, подумала: «А этот пацаненок зачем сюда притащился?»
Тоже мне принцесса! Рыжая…
Сергей Эдуардович сел в стороне от нас. Посмотрел на маму и чуть кивнул. Даже не кивнул, а просто опустил глаза. Мол, все в порядке. Подумаешь, герой… Еще и переглядывается!
Было сумрачно и неуютно. Дуло по ногам. Ветер не ветер, а такой низовой сквознячок шелестел под скамейками, крутил бумажки в проходе. Я поежился, покачал ногами, чтобы прогнать озноб.
— Не егози, — сказала мама. — Лучше посмотри на музыкантов.
А чего там смотреть? Все одинаковые, в черных костюмах. Одни с обыкновенными скрипками, другие тоже со скрипками, только громадными — такими, что не поднимешь, приходится на пол ставить. А еще барабан. Да несколько трубачей сзади. Ну и что? Я эти инструменты уж сколько раз видел! В кино. Ими в картине «Веселые ребята» музыканты друг друга лупили. Под руководством Леонида Утесова. Но здесь, конечно, не дождешься такого веселья.
Меня только деревянные трубы немного заинтересовали. Длинные такие, коричневые. Похожие на минометы.
— Это что?
— Это фаготы, — сказала мама. — Смотри.
Вышел худой высокий дядька. Чуть поклонился и встал к нам спиной. На нем был длиннополый фрак с разрезом.
Я знал, что дирижеры бывают с палочками. А этот вышел без палочки. Подумаешь, дирижер…
Он медленно поднял руки. Правую — повыше. Чуть шевельнул пальцами.
Откуда-то издалека пришла сумрачная медленная музыка, похожая на движенье тяжелых туч. Будто они целым фронтом растут на краю вечернего неба, и еще не слышно грома, а только прожилки молний мерцают в лиловом сумраке. Гроза еще не здесь, не близко, но уже меркнет свет.
Эта музыка была под стать моему настроению. Прямо то, что я чувствовал и думал.
И все-таки не то. Я был боязлив, а в музыке не было страха. Она была суровая, печальная была, но мужественная. Она мне напоминала о том, что я трус. Боюсь Тольки, боюсь грозы, боюсь еще много чего на свете. И ей было плевать на меня, этой музыке. Я перед ней был как прижатый к земле кустик перед нарастанием грозового фронта. Что им, высоким тяжелым тучам, какой-то кустик!
«Та-а, та-та-та, та-та-та…» — с нарастающей громкостью повторяли трубы.
Оркестр оборвал музыку. А через секунду скрипки повели другую мелодию. Я ее тогда не запомнил. Отголоски грозы все еще звучали во мне.
Ну почему я все-таки трус?
Занятый грустными мыслями, я как-то не обращал внимания на музыку, а просто следил за движениями музыкантов. Дирижер так ловко ими командовал. Шевельнет ладонью — и взлетают смычки над скрипками. Поведет рукой вниз — и гаснет мелодия. Мне нравилось, когда вступали фаготы, эти трубы-минометы. Я сразу тогда начинал слушать. У них был глуховатый, но красивый такой голос.
Стоп! Будь внимателен! Что-то сейчас будет…
Что?
Оркестр уже не гремел, и не было вихря мелодий. Скрипки негромко и спокойно заговорили о чем-то знакомом. Нет, не музыка была знакомая, а просто казалось: вот-вот вспомнится что-то хорошее.
Но что же?
«По-стой… по-стой…» — прямо человеческим языком сказали скрипки.
Опять прозвучала та же мелодия, все приближая и приближая разгадку.
И вдруг в наступившей тишине одиноко, чисто и негромко прозвучал угасающий сигнал трубы.
Такой знакомый!
И я не мог вспомнить…
Ну что же, что же это было?
А скрипки, будто испугавшись, рванулись, закрутили музыку метелью, сметая все воспоминания! Я чуть уши не зажал.
- Предыдущая
- 24/37
- Следующая
