Иди полным ветром - Давыдов Юрий Владимирович - Страница 14

• Предыдущая
• 14/31
• Следующая

В кабинет заглянул Лука:

– Кушать подано.

– Иду, – откликнулся Головнин. – Скажи барыне, у нас гость. – И, обернувшись к Федору, прибавил с шутливой строгостью: – Господин мичман, извольте отобедать с капитан-командором.

– Слушаюсь, – отвечал Матюшкин. – С великим удовольствием.

Они прошли в столовую. Федор был представлен Евдокии Степановне, молодой, лет двадцати пяти, женщине, светловолосой, полной, приветливой.

За обедом разговорились об общих знакомых.

– Рикорда Петра Ивановича помнишь? – спросил Головнин, повязывая салфетку.

Матюшкин отвечал, что, дескать, отлично помнит те добрые деньки, когда шлюп «Камчатка» пришел в Петропавловск и все офицеры так хорошо были приняты в доме капитана первого ранга Рикорда.

– Вот-вот… – Головнин налил водку, рюмки запотели. – Так он теперь в Кронштадте командиром двадцать второго экипажа. И Людмила Ивановна с ним, разумеется. Твое здоровье, сударь.

Они чокнулись.

– Вот бы его-то, Петра Ивановича, в командиры Кронштадта, – продолжал Головнин, тронув губы салфеткой.

– А сейчас кто? – справился Федор.

– Моллер. Братец родной «верховного вождя» нашего. Вор из воров, да за братниной спиной как у Христа за пазухой. Но есть, видишь ли, у меня надежда пристроить Петра Ивановича в командиры порта. Ну-с, прошу.

Матюшкин хотел было сказать тост, Головнин остановил его.

– Полноте. По английскому флотскому обыкновению, немые рюмки. Тосты – это, брат, вранье.

Федор улыбаясь поклонился Евдокии Степановне.

– Благодарю вас, – радушно отвечала она, – у Василия Михайловича на все непреложные правила. Не дом, а корабль.

– А на корабле, сударушка, – вставил Головнин с поддельной суровостью, – капитану не перечат.

Все рассмеялись.

– Да, вот, еще, послушай-ка! – продолжал Головнин, принимаясь за суп. – Помнишь, в Петропавловске был у Рикордши вроде как пансион?

– Как же, помню, – отвечал Матюшкин. – Такие милые девочки. Очень обрадовались, когда мы им фортепьяно привезли.

– Вот-вот. Так одну из тех девиц, представь, за англичанина выдали…

– За англичанина? На Камчатке? – удивился Матюшкин. И едва не уронил ложку. – Капитан Джон Кокрен? Чудеса!

– Ты что, знаком? – в свою очередь удивился Василий Михайлович.

Федор рассказал о приезде Кокрена в Нижне-Колымск.

– Ага! Так, так… А теперь послушай, что дальше-то было… – Головнин смешливо сморщился.

– Да уж будет, Василий Михайлович, – укоризненно сказала Евдокия Степановна.

– Э, чего там… Слушай, Федор. Вообрази, сыграли свадьбу. Приходят наутро поздравить, глядь… одна молодая… Это мне все Петр Иванович доподлинно сообщил… Натурально, полнейший конфуз. Туда-сюда, кинулись искать британца. Нет и нет. Ах ты господи! Нету, как в омут канул. Наконец нашли. Сидит у приятеля своего, нашего флотского офицера. Как его бишь… Стогов, что ли… Сидит. Все к нему: что случилось? А Стогов и объяснил: оказывается, проснулся англичанин да и вспомнил, что клялся приятелю не менять привычек. Как же, думает, чай-то пить? Решил идти немедленно, а двери заперты. Он тогда, долго не мешкая, сиганул в одном исподнем через окно да так по снежку, по снежку к этому самому… как его, биш… Стогову. – Головнин смеясь откинулся от стола. – Настоящий джентльмен, черт побери!

У Евдокии Степановны раскраснелись щеки. Матюшкин хохотал.

– Зато теперь, – успокоившись, проговорил Головнин, – теперь, говорят, он от нее ни на шаг.

– Да где же они? – спросил Федор.

Оказалось, Кокрен с женой приехал в Петербург вместе с Рикордами. Рикорды поселились в Кронштадте, а Кокрены в Питере, на Васильевском острове, ждут открытия навигации, чтобы плыть в Англию.

На столе – графин водки, кочан кислой капусты, ржаной хлеб. В комнате полно офицеров и штатских. Дым, говор, смех. Федор растерянно огляделся.

– Ба! Ужели? – С кресел поднялся белокурый толстяк.

– Дельвиг!

Они облобызались.

– Однако, Антон, где ж хозяин?

Дельвиг повел голубыми глазами:

– Кондратий Федорович, позволь представить…

Матюшкин увидел Рылеева, худощавого, с несколько выдвинутой нижней челюстью, с подвитыми узенькими бакенбардами. Рылеев коротко поклонился Федору.

– Наш, лицейский, – сказал Дельвиг, похлопывая Федора по плечу пухлой ладошкой. – Моряк и сибирский скиталец.

– Рад… Очень рад, – отрывисто ответил Рылеев.

Матюшкин протянул ему записку Пущина. Кондратий Федорович пробежал записку, глаза его засветились.

– А… Милости прошу! Надо переговорить непременно. Не уходите, я сейчас. – Он отошел к какому-то офицеру, обернулся и еще раз громко сказал: – Федор Федорович, простите, сейчас…

– Послушай, что за клоб? – полюбопытствовал Матюшкин, усаживаясь рядом с Дельвигом.

Дельвиг развалился в кресле. Федор взглянул на него с любовью: «Ах ленивец…»

Дельвиг благодушно сказал:

– Русским завтраком зовется. У Рылеева собираются чуть не каждый день. Политики, экономы, брат. И я захаживаю, хоть и не политик и не эконом. Хорошо, знаешь, без чинов и церемоний, славно. – Дельвиг поглядел в сторону и окликнул молодого человека с рюмкой в руках: – Эй, Левушка, милый друг!

Тот опрокинул рюмку и бойко подошел, отирая рот платком.

– Меньшой Пушкин, – ласково сказал Дельвиг Федору, беря Левушку за руку и притягивая к себе. – А это, Лев, давний приятель Александра, приятель мой и многих лицейских: Федор Федорович Матюшкин.

Левушка улыбнулся и неожиданно чмокнул Федора в щеку.

– Приказание старшего братца, – весело сказал он. – Получил письмо, велено: «поцалуй Матюшкина».

– Спасибо! – обрадовался Федор. – Давно получили? Что пишет? Здоров? Я-то ему, бесу, из Москвы писал, так нет, не ответил, хорошо еще, через князя Вяземского передал: скажи-де Матюшкину, что письмо его получил и буду отвечать непременно. Да где там… – Матюшкин рассмеялся. – Делать нечего, я утешился «Бахчисараем».

Дельвиг зажмурился, декламируя:

И повторил, уставив на Федора медленные голубые глаза:

– «Как рыба в ясной глубине на мраморном ходила дне». – И завистливо вздохнул…

– Послушайте, Лев Сергеевич, что Александр? – спросил Федор.

Но Левушка уже нетерпеливо посматривал на какого-то гвардейца, вошедшего в комнату, на ходу весело и фамильярно раскланиваясь со всеми.

– Александр? – рассеянно переспросил Левушка. – Известно: марает «Онегина», стреляет в цель, обедает в долг у Отона да волочится за одесскими красавицами. – И, сообщив это, он кивнул Матюшкину и поспешил к чернявому гвардейцу.

Матюшкин и Дельвиг переглянулись улыбаясь и заговорили об Александре, об его ссылке на юг, о том, когда же, наконец, кончится опала. Начались воспоминания, Матюшкин забыл о Рылееве.

Но Рылеев о нем не позабыл. Пущин в записке называл Матюшкина «единомышленник»; Дельвиг сказал о нем «сибирский скиталец». Единомышленниками Пушкина Кондратий Федорович дорожил: они были и его духовными братьями. А знатоки Сибири были ему необходимы: герой новой поэмы, над которой трудился Рылеев, был сибирским изгнанником.

Рылеев отнял Матюшкина у Дельвига, увел в кабинет. В кабинете Рылеев залпом выпил сахарной воды с лимоном.

– Надымили… От табаку горло дерет.

Он посмотрел на доску, обтянутую холстом, заваленную книгами и бумагами. Над доской тянулась проволока, к ней был подвешен подсвечник со свечой. Рылеев любил работать стоя; он двигался вдоль доски, от книги к книге, от листа к листу, а подсвечник, привязанный шнурком за пояс хозяина, тянулся следом.

• Предыдущая
• 14/31
• Следующая