Тень среди лета - Абрахам Дэниел "М. Л. Н. Гановер" - Страница 40

– Ота-кво? – спросонья проговорил Маати.

– Он пришел сегодня утром, тебя разыскивал, – пояснила Лиат, отпустив наконец руку Оты и сев за стол. – По-моему, он ничего не ел и не пил с самой церемонии. Я привела его сюда, дала яблоко и воды, положила спать и послала гонца к Мухатии-тя.

– Прости, – сказал Маати. – Я не знал, где тебя искать, и решил, что Лиат-тя…

– Нет, ты хорошо придумал, – уверил его Ота. – Как видишь, я здесь. Так что же случилось?

Маати потупился, за него начала Лиат. Ее тон был суров, как камень, и столь же безрадостно сер. Она вполголоса рассказала, как все было: как переводчик Ошай, действуя по указке андата, провел ее, а поплатились Мадж и ее ребенок. Маати продолжил рассказ: поэт занемог, почти не ест, не пьет и лежит, не вставая. А рассерженный хай запер Бессемянного в ящик.

Ота выслушивал подробность за подробностью, жалобу за жалобой, и на сердце у него становилось все тяжелее. Лиат прятала глаза, и ему захотелось побыть с ней наедине, обнять ее, а Маати мешал. «Хотя ему и уйти-то некуда, – спохватился Ота. – Нет, так правильнее всего». Маати договорил и затих. Ота понял, что тот от него чего-то ждет. Какого-то решения.

– Значит, он сознался, – задумчиво проговорил Ота. – Бессемянный. Перед хаем.

Маати ответил утвердительной позой.

– Почему? Не мог же он подумать, что сломит этим дух Хешая-кво? Что сумеет освободиться?

– Конечно, мог! – отрезала Лиат. Маати не стал спешить с утверждениями и после некоторого раздумья покачал головой.

– Бессемянный ненавидит Хешая, – сказал он. – Всему виной ошибка в поэме. Или не ошибка, а скорее неотъемлемая часть. Андат наверняка знал, как навредить Хешаю, потому и затеял скорбный торг.

– Хешаю? – вскричала Лиат. – Навредить Хешаю? А как же Мадж? Уж она-то ничем не заслужила этого горя! Ничем!

– Бессемянному… это было неважно, – сказал Маати.

– И что же, Хешай его развоплотит? – спросил Ота. – План удался?

Маати изобразил позу, говорящую, что он ничего не знает и ему очень жаль.

– Он совсем плох. И я не знаю, как на нем скажется заточение Бессемянного…

– Да кому какое дело? – бросила Лиат. В ее тоне звучала горечь. – Какая разница, страдает Хешай или нет? Да хотя бы и страдал! Ведь следить за андатом – его работа. Если он только и делает, что пьет и шляется по веселым домам, туда ему и дорога! И судить надо его!

– Дело не в этом, милая, – сказал Ота, глядя по-прежнему на Маати.

– Нет, в этом, – стояла на своем Лиат.

– Когда поэт стареет и умирает или кончает самоубийством, андат освобождается. Если только…

– Я еще не готов, – сказал Маати. – По правде говоря, я и живу-то здесь совсем недавно. Ученик поэта должен годами состоять при учителе, прежде чем пытаться принять его бремя. И даже тогда не всякий бывает на это способен. Может, я вообще не смогу удержать его.

– А ты попробуешь?

Маати ответил не сразу и еле слышно.

– Если я провалюсь, расплата будет суровой.

– А что за расплата? – спросила Лиат.

– Не знаю. Смотря чего потребует андат. Единственный способ выяснить – потерпеть неудачу. Скорее всего, платить придется своей жизнью. Но… я могу попробовать. Если больше будет некому.

– Это же безумие, – произнесла Лиат, оглядываясь на Оту в поисках поддержки. – Так нельзя! Все равно, что просить человека спрыгнуть с крыши – вдруг полетит!

– Выбора не остается. Успешные воплощения случаются редко. И пробуют-то немногие. Бессемянного просто некем будет заменить, а если будет, неизвестно, насколько это поможет торговле хлопком, – сказал Маати. Вид у него был бледный и нездоровый. – Если некому будет занять место поэта, долг обяжет меня…

– Вовсе не обязательно. Если посчастливится, до этого не дойдет, – перебил его Ота. – Может, найдется другой поэт, более пригодный для такой задачи. Или другой андат, который сможет взять на себя роль Бессемянного, если…

– Можно связаться с даем-кво, – вмешалась Лиат. – Он наверняка найдет выход.

– Я не могу поехать, – ответил Маати. – Не бросать же Хешая-кво одного.

– Напиши ему, – предложила Лиат. – Пошли гонца.

– Справишься? – спросил Ота. – Расскажи ему обо всем: о скорбном торге, о Бессемянном, о приговоре хая. О том, чего опасаешься. И так далее.

Маати кивнул.

– Скоро? – спросил Ота.

– Могу к завтрашнему утру.

Ота зажмурился. Тяжелое предчувствие сжало внутренности, руки задрожали, словно он вот-вот ударит или примет удар. Кому-то придется доставить письмо, но не Маати. Значит, поедет он. Ответ лежал перед ним, как давно принятое решение.

Перед ним всплыло лицо Тахи-кво, а с ним вместе – память о школе, ее холодных, унизительных днях и ночах, пустоте и жестокости, кратком, но запомнившемся чувстве успеха. В нем снова закипела ярость, будто все это время она тихо копилась, а сейчас полезла через край. Кому-то нужно отправиться к даю-кво, и он, Ота, готов к новой встрече с ним.

– Приноси письмо сюда, в комнату Лиат. В эту пору всегда уходят корабли до Ялакета. Думаю, где-нибудь да найдется лишняя койка.

– Никуда ты не поедешь! – отрезала Лиат. – Нельзя. У тебя договор…

Ота открыл дверь и отошел в сторону, провожая Маати позой признательности и обещания.

– Ты уверен? – спросил Маати.

Ота кивнул и отвернулся. Они с Лиат остались наедине. Комната снова погрузилась в полумрак.

– Тебе нельзя ехать, – повторила Лиат. – Ты нужен мне здесь. Кто-то должен меня поддержать. В том, что случилось с Мадж, с ее ребенком… виновата я. Я это допустила.

Он склонился к ней, погладил по шелковистой щеке. Она взяла его руку в ладони и прижала к груди.

– Я должен. Не только ради Маати. Там осталось мое прошлое. Так будет правильно.

– Она постоянно плачет. Со слезами ложится, со слезами встает. Я ходила ее навестить, когда меня выпустили. Она первая, к кому я пошла. Только увидела ее, и сразу вспомнила, какая она была раньше… Я-то думала, она черствая. Думала, ей все равно. Ничего не замечала.

Ота опустился на колени, обвил ее руками.

– Ты ведь едешь… – прошептала Лиат, – не из-за меня, да? Не потому, что хочешь от меня отделаться?

Ота сел, голова Лиат легла ему на плечо. Его ум работал где-то на подмысленном уровне: просчитывал, что нужно сделать и в какой последовательности. Ота погладил Лиат по волосам – гладким, как вода.

– Конечно, нет, любимая.

– Однажды ты станешь великим человеком. Я знаю. А я просто дурочка, которая не может отличить чудовищ вроде Ошая от… Боги!.. Ведь я даже ничего не заподозрила. Как слепая была…

Она заплакала, сотрясаясь от рыданий, а он стал тихонько покачивать и утешать ее, положив подбородок ей на макушку. Лиат пахла мускусом и слезами. Ота держал ее в объятиях, пока она не утихла, пока у него не заныли руки. Ее голова потяжелела, дыхание стало ровным, как у спящей.

– Ты совсем вымоталась, любимая, – сказал он. – Ложись в постель. Тебе нужно поспать.

– Нет, – отозвалась она. – Нет, побудь со мной! Не уходи.

Ота мягко поднял ее и перенес на кровать, а сам сел рядом. Рука Лиат обвила его плечо, как лоза – колонну.

– Три недели до Ялакета, – произнес он, – еще недели две вверх по реке и день-другой пешком. Обратно быстрее, потому что плыть вниз по течению. До зимы обернусь.

В тусклом свете из-за ставен и двери он смотрел ей в глаза, затуманенные горем и усталостью. Ее лицо стало безмятежным, полусонным.

– Тебе не терпится поехать, – сказала она. – Я вижу, ты этого хочешь.

И это, конечно, было правдой. Ота прижал к ее губам ладонь, закрыл их. Потом – к глазам. Не готов он это обсуждать. По крайней мере, с ней.

Он поцеловал Лиат в лоб и подождал, пока она не заснет, после чего тихонько открыл дверь и вышел на свет.

Амат вскочила посреди ночи. Ей снилось, будто Ови Ниит колотит ногами в дверь, и, даже вынырнув из темной пучины кошмара, она далеко не сразу сообразила, что никакого грохота не было. Мало-помалу испуг прошел, сердце успокоилось, и Амат снова легла. Сетка полога над ней отливала медью в свечном сиянии; когда в открытые окна прокрался холодный голубой свет зари, медный оттенок поблек и посветлел. Ставни покачивались на ветерке, пахнущем морем.