Девственницы-самоубийцы - Евгенидис Джеффри - Страница 39

Цвет их глаз стал блекнуть, как притупились в памяти все их родинки, ямочки и царапины. Минуло столько времени с того дня, когда сестры смеялись в последний раз, что мы уже не могли вообразить себе их улыбки с тесным рядом зубов. «Теперь они только воспоминания, — печально сказал Чейз Бьюэлл. — Пришла пора сбросить их со счета». Но даже произнося эти страшные слова, Чейз внутренне воспротивился, как и все мы. И вместо того чтобы окончательно предать девушек забвению, мы вновь достали сувениры, попавшие в нашу собственность за время той странной опеки, что давным-давно мы взяли над ними: сапоги с отворотами, принадлежавшие Сесилии, микроскоп Терезы, мучнисто-белый локон с головы Мэри (на ватной подушечке в футляре для драгоценностей), фотокопия пластиковой карточки Сесилии с изображением Девы Марии, колпачок от тюбика помады, оброненный Люкс. Мы высыпали все это посреди гаража Джо Ларсона, оставив приоткрытой автоматическую дверь, чтобы видеть, что происходит снаружи. Солнце уже село, и небо налилось темнотой. С отступлением Парковой службы улицы снова принадлежали нам. Впервые за целые месяцы в доме Лисбонов включился свет, который почти сразу и погас. Еще одна лампочка, в соседней комнате, моргнула ему в ответ. Вокруг уличных фонарей появился мутноватый ореол, который настолько был нам знаком, что поначалу мы даже не признали его: хаотичный орнамент экстаза и безумия, мельтешение первых в этом сезоне мошек.

Миновал год, а мы так толком ничего и не узнали. Девушки сократили свое число с пяти до четырех, чтобы всем вместе — и живым, и мертвой — превратиться в тени. Даже разложенное у наших ног разнообразное имущество не подтверждало их существования, и уже ничто не казалось таким безликим, как эта шикарная виниловая сумочка с позолоченной цепочкой, которая могла принадлежать любой из сестер или даже любой девушке на свете. Все более и более нереальным казалось нам, что еще недавно они были так близко, что мы могли, проходя мимо, по очереди вдохнуть аромат шампуней, которыми пользовались сестры Лисбон: вдоль цветочного луга, по лимонной аллее, в усыпанный зелеными яблоками сад.

Сколько еще мы могли бы сохранять свою преданность сестрам? Как долго мы могли бы хранить чистоту их памяти? Выходило, что мы теперь не были с ними знакомы, и их новые привычки (открывать окно, например, чтобы выбросить смятое в комок бумажное полотенце) заставляли нас призадуматься: а знали ли мы их вообще, или же все наши старания увенчались тем, что у нас остались лишь отпечатки пальцев бестелесных фантомов? Наши счастливые талисманы были бессильны помочь. Шотландка, которую Люкс надевала в школу, вызывала на ощупь только слабое воспоминание о том, как она выглядела в классе — усталая рука тянется к булавке юбки, расстегивает ее, оставляя свободные складки на коленях, они в любой момент могут раскрыться, упасть с колен, но никогда, никогда… Нам приходилось по нескольку минут тереть юбку, чтобы увидеть это с прежней ясностью. И любой другой слайд в нашем проекторе успел выгореть подобным же образом; мы щелкали кнопкой, но кусочек цветной пленки так и не попадал в фокус, заставляя нас таращиться на мертвенно-белую гусиную кожу пустого экрана.

Мы могли и вовсе потерять их, если бы сестры Лисбон сами не наладили с нами контакт. Едва мы отчаялись когда-нибудь увидеть их снова или оказаться рядом с ними, нам стали попадаться все новые картинки с Богородицей. Мистер Хатч нашел одну под дворником на стекле своей машины и, не осознав всей важности ситуации, скомкал и бросил в пепельницу. Ральф Хатч обнаружил ее потом под слоем окурков и пепла. Когда он принес ее нам, карточка была прожжена в трех местах, но мы сразу увидели, что она ничем не отличалась от той Девы Марии, которую Сесилия прижимала к груди в ванной, а протерев ее от копоти, ясно различили на обороте номер телефона: «555-Мэри».

Хатч был не единственным, кто совершил подобную находку. Миссис Хессен нашла одну такую карточку прямо на шипе в розовых кустах. Джои Томпсон как-то расслышал незнакомый шорох в том звуке, с которым проворачивались колеса его велосипеда, и, опустив голову, увидел изображение Марии, мелькавшее между спиц. Наконец, Тим Вайнер наткнулся на такую же карточку, приклеенную к окну его комнаты, ликом Святой Девы внутрь. Картинка провисела там какое-то время, сказал он нам, судя по тому, что влага уже сумела пробраться под пленку и покрыла лицо Марии гангренозными пятнами. В остальном она выглядела так же: синяя накидка и шитый золотом парчовый воротник. На голове — корона, точно как на пачке маргарина «Империал», талия опоясана четками, а на лице Пресвятой Матери то блаженное выражение, какое бывает у нервнобольных после приема лития.[38] Никто ни разу не видел, как девушки оставляют карточки, и никто не мог догадаться, зачем им это понадобилось. Тем не менее даже и теперь, спустя столько лет, мы с легкостью припоминаем ту дрожь, которая охватывала нас всякий раз, когда кто-то приносил новую Марию. Все это имело определенный смысл, несло в себе некое тайное знание, которое мы не вполне могли ухватить, а рваные края и плесень придавали этим находкам вид археологических редкостей. «Ощущение подобно тому, — записал в своем дневнике Тим Вайнер, — какое может появиться на раскопках в Помпеях, когда видишь браслет какой-нибудь задохнувшейся едким дымом девочки. Она едва успела надеть его на ножку и любовалась им у окна, когда прозрачные камешки вдруг сверкнули багровым отблеском льющейся лавы» (Вайнер прочел немало книжек Мэри Рено[39]).

Постепенно мы укрепились в уверенности, что сестры Лисбон подают нам и другие сигналы, помимо картинок с Девой Марией. Как-то в мае китайский фонарь в комнате Люкс принялся моргать неразборчивой морзянкой. Каждый вечер, когда на улицах сгущались сумерки, в ее окне загоралась лампа и покачивающийся под действием тепла волшебный абажур оставлял на стенах причудливые тени. Мы считали, что эти тени стараются нам что-то передать, и бинокли подтвердили эту догадку, но послания, увы, были написаны китайскими иероглифами. Казалось, лампа загорается и гаснет не просто так, но эта схема менялась раз от раза — три коротких включения, два длинных, два длинных, три коротких — после чего как-то раз вспыхнул верхний свет, осветив комнату, словно музейную витрину. Во время этой краткой экскурсии по интерьерам конца XX столетия мы почтительно стояли за шелковыми шнурами и глазели издалека: вот изголовье кровати от «Сиерс» и ночной столик из того же гарнитура, вот ночник Терезы, с символикой «Аполлона 11», выхватывает из тени плакат с Билли Джеком[40] в натуральную величину, в черной шляпе с прямыми полями и поясом индейцев навахо. Осмотр длился не более полуминуты, по истечении которой комната вновь погрузилась во тьму. Затем, словно отвечая сигналом на сигнал, свет дважды зажегся в комнате Бонни и Мэри. За окнами никого не было видно, а свет загорался и вновь потухал так беспорядочно, что это трудно было связать с привычными домашними нуждами. Мы не видели этому объяснения.

Тем не менее каждую ночь мы пытались проникнуть в суть шифра. Тим Вайнер начал отмечать вспышки механическим карандашом, но мы каким-то образом догадались, что все эти «точки-тире» не найдут соответствия ни в одной из известных человеку систем коммуникации. В иные вечера этот неверный свет действовал на нас так гипнотически, что мы возвращались в сознание, напрочь позабыв, где находимся или чем только что занимались, и лишь бордельный отсвет китайского фонаря Люкс заполнял наши черепные коробки.

Далеко не сразу мы заметили странное свечение в бывшей спальне Сесилии. Наблюдая за вспышками на другом конце дома, мы не различили красно-белые булавочные уколы, мерцавшие за окном, из которого она выпрыгнула десять месяцев тому назад. И заметив их наконец, мы никак не могли прийти к согласию, решая, что же это такое на самом деле. Кто-то полагал, что огоньки были тлеющими кончиками благовонных палочек, возжигаемых сестрами во время какой-то тайной церемонии, тогда как другие говорили, что это просто горящие сигареты. «Сигаретная теория», впрочем, сразу доказала свою несостоятельность, мы убедились, что огоньков куда больше, чем вероятных курильщиков, и к тому моменту, как мы насчитали шестнадцать, загадка, по крайней мере отчасти, была раскрыта: в комнате Сесилии девушки соорудили святилище в память о погибшей сестре. Те из нас, кто ходил в церковь, рассказывали, что окно напомнило им грот в католической церкви святого Павла на озере, но вместо правильных ровных рядов, где каждая свеча ставится в память усопшей души, сестры Лисбон устроили целую фантасмагорию сигнальных огней. Они соскребли потеки с обеденных свечей и скатали один большой парафиновый ком, вокруг которого закрепили фитиль. Они смастерили десяток светильников из многослойной ароматической свечи, купленной Сесилией на уличном лотке. Они запалили, кроме того, те шесть коротких свечей, что мистер Лисбон хранил в шкафу на втором этаже на случай перебоев с электричеством. Они подожгли три тюбика принадлежащей Мэри губной помады, которая на удивление хорошо горела. Свечи стояли повсюду — на подоконнике, в чашках, прицепленных к крючкам для одежды, внутри старых цветочных горшков, в обрезанных картонках из-под молока. Ночью мы видели, как Бонни следит за этими огоньками, поддерживая свет. Порой, найдя заплывшую свечу, она ножницами процарапывала канавки для воска, но часто просто наблюдала за мерцанием гаснущего огня — так, словно результат этой борьбы мог сказаться на ней самой: огоньки почти погибали, но каким-то чудом, объяснимым разве что жаждой кислорода, продолжали гореть.