Слепой боец - Горишняя Юлия - Страница 9
- Предыдущая
- 9/130
- Следующая
Да, что ни говори, а это была все-таки совершенная сказка. Хозяйка хутора накормила его в последний раз и наказала обязательно, обязательно снова погостить, если случится еще бывать в этих краях. Но, впрочем, может быть, все это можно списать и просто на везение Гэвина, удачливость которого вошла некоторое время спустя в поговорку. А вечером, после того как он ушел, хозяйка хутора бросала несколько раз палочки на шкуре перед огнем, а потом два вечера подряд по временам одиноко смотрела на пламя, покуда муж не сказал ей:
— Неужто, по-твоему, добрых людей на свете нет? Ничего, он не пропадет. Нечего ему пропадать. Мало ли что сумасшедший.
— Такие всегда пропадают, — ответила она, а потом зябко передернула плечами, хотя в доме было жарко натоплено. — Я так хотела нагадать что-то другое, — сказала она. — Но у него слишком много удачи. Жизнь ему это еще вспомнит.
— Э, — сказал муж.
И больше они не говорили об этом.
Гэвину же и вправду сейчас везло, ибо очень скоро после того, как ушел он с гостеприимного хутора, он повстречал того, кого и ожидал повстречать, — своего знакомого волка.
Тот вышел из-за камня и, усевшись на тропе перед Гэвииом, принялся смотреть на него твердо и требовательно желтыми своими глазами.
— Нашел меня, серый, а? — сказал обрадованный Гэвин. — Ну, пусть будет легка твоя охота за то, что грел мои голые бока. Много ли нынче зайчатины бегает по лесу, друг? — И он даже попытался по-приятельски потрепать волка по загривку, потому что не умел тогда иначе выражать своих чувств. Но волк увернулся и отпрыгнул в сторону. Не для того он остался здесь и ждал возле хутора, чтобы позволять с собой вольности. И требовательность из его глаз не исчезла.
— Ты прав, — сказал тогда Гэвин и тоже посерьезнел. — У нас с тобой есть еще дело, волк. — И он стиснул копье крепче. — Не очень-то красивое дело, правда, — добавил он сквозь зубы.
И вправду, не слишком-то приятно пристрелить бешеную лисицу, увидевши ее в лесу, а призраки, которые Гэвин все еще называл про себя жабами и которых он привел в эти края за собою, были и опаснее, и отвратительнее бешеной лисицы. Но волк приподнялся и подобрался весь, почти незаметно, как умеют это делать волки, на дне его желтых глаз Гэвин увидел, как отражение, такое же дрожащее нетерпение, как в себе самом. Волк не сумел бы справиться с этим один, без человека, как и Гэвин без него; и он тоже не мог знать в своей жизни покоя, пока это неведомое, и нежить и немертвь, бродило по земле.
И в тот день и в тот час Гэвин начал свою охоту, самую, может быть, странную охоту в его жизни. Он вернулся на то место, где расстался с ними, и оттуда волк повел его по засыпанным снегом следам, отыскивая их звериным своим чутьем, чутьем своей ненависти, большей даже, чем к бешеной лисице, ненависти, которую не понять никогда ни одному человеку. Очень скоро следы разделились: эти твари были теперь уже немного волки, а волки держатся стаей лишь до тех пор, пока вокруг мало дичи.
А здесь для них дичи было много. И в деревне, и на хуторах вокруг нее, после того как напугала жабообразная тварь женщину, собиравшую шишки, люди уже и без того стали говорить об оборотнях, а еще к тому же начали вдруг случаться дела, каких и старики не припомнят, когда кто-нибудь ни с того ни с сего начинал превращаться постепенно во что-то неведомое, и черты, проступавшие сквозь него, были такими, каких на свете не бывает и не может быть; а тени, бродившие вокруг людского жилья, и вовсе бросали в дрожь. И люди проверяли по три раза по вечерам все обереги над дверями, над притолокой и над огнем, и устраивали даже в лесу облавы на оборотней, и не уходили от жилья без колотушек, охраняющих от зла, и самых сильных оберегов. Оборотней же, чуть только проглядывало в них нелюдское, убивали так быстро, что в тех не успевало еще поселиться достаточно жабьей вечности, которая этому могла бы помешать.
Тогда в тех краях убили нескольких обыкновенных больных, у которых были просто корчи от желудка, и уже после того, как все кончилось, люди долго не могли успокоиться и назвали тот год Зимой Оборотней. Так что к лучшему, что Гэвин постарался людям не попадаться на глаза, потому что чужеземца в тех краях вряд ли бы тогда приветили, а уж заподозри кто, что он во всем этом виноват, и вовсе бы не помиловали.
В лесу, горящем от солнца, нашел для Гэвина волк одного из призраков, и, когда они его видели, эта тварь выглядела уже почти совсем как человек, но отчасти и как волк, как будто бы оборотень стал превращаться из человека вволка и застыл в превращении. Ходила тварь все-таки еще на четырех ногах, и по спине у нее была серая шерсть, а голова — вытянутая, полная волчьей жестокости. Но когда она обернулась (выглядела она сонной от сытости, и Гэвин подошел почти совсем близко, прежде чем она обернулась), он увидел, что с ее морды смотрят на него знакомые, прекрасные как вечность, всезнающие янтарные глаза.
— Ты не сможешь меня убить, — сказала она. — Ты знаешь, кто я. Ты не можешь убить самого себя.
И тогда Гэвин ударил — так, как будто жизнь его зависела от того, насколько точно попадет копье туда, где могло бы быть сердце, если бы только у призраков могли быть сердца. И волк взвыл, и вой его был полон тоски.
Голосом, вдруг охрипшим, Гэвин ответил тому, кого больше не было:
— Я только что это сделал.
Потом он добавил:
— И я сделаю это еще пять раз.
Еще пять раз ясеневое копье поднималось и разило без промаха, и еще пять раз серые призраки, лишившись своей видимости существования, исчезали в Пустоте за пределами мира, туда, где несуществующему и положено быть, и, опустившись в пятый и последний раз, копье вдруг потяжелело и выскользнуло у Гэвина из рук, вонзившись в землю, и вверх из него рванулись ветки, а корни его вплелись в землю, и когда Гэвин, изумленный, отступил назад, перед ним стоял ясень — просто ясень, спящий зимним сном в заснеженном лесу.
Исполнив то, для чего было оно предназначено судьбой еще в те мгновения, когда мир только начинался и первые звери выходили из коры Мирового Ясеня и пили из родника у его корней, копье вернулось тоже к самому себе — к своей сути ясеня. Хотя, конечно, Гэвину узнать его было трудно: это дерево на здешних островах растет кое-где, но редко. Потому-то его древесину и ценят здесь очень высоко.
— Странно это все-таки, волк, — сказал потом Гэвин, когда они сидели в лесу у костра и волк, вывернув голову, вылизывал почти заживший бок; иные из этих тварей набрались от людей столько людского, что могли уже заблуждаться и полагаться не на истинную свою силу, а на силу клыков и мышц, а у последней из них была даже дубина.
— Эх, — сказал Гэвин. — Надо бы было мне тебя с женой бельчатника познакомить. Тебе б ее травы пригодились. Да и мне тоже, — добавил он. Плечо после удара дубины последней твари, пригревшись у костра, разламывалось.
Волк поднял голову, приоткрыв в усмешке клыки и в глазах у него проплясали отблески огня.
— И что с того? — сказал Гэвин. — Всего-то раз он меня и успел зацепить.
Если бы Гэвин не боялся выпустить из рук древко, все могло бы кончиться куда быстрее, одним броском копья, но решиться на это было все-таки свыше его сил; потому-то его и успело зацепить, и еще потому, что его слишком держали янтарные очи, которые ОНИ сохраняли до самого конца.
— Я что говорю, — сказал Гэвин, — странно это: обычное же копье, сколь раз отец с ним ходил в Летний Путь… Эх. — Он помял плечо. — Ну, волшебное. Неужто я магии не видел? Но дерево… это… Что это значило, а, волк?
Волк смеялся (так казалось Гэвину). А на деле он просто улыбался. Ему было тепло и интересно смотреть на огонь, и бок больше не болел. Несколько мгновений он смотрел на огонь, а потом повернул голову к лесу.
— Наверно, ты понимаешь, — чуть дрогнувшим обидой голосом сказал Гэвин. — Это понимают звери, и лиственницы, и камни. А я нет. Я всего лишь человек.
А волк был всего лишь волк; и он тоже потерял что-то, как Гэвин потерял в себе зверя, понимающего слова Мира, не задумываясь о них. Поэтому волк думал о лесе, который ждал его. Приближалась ночь, и на крик сороки, возвратившейся спать в лес из деревни, он насторожил уши. Было время, когда Гэвин чуть нечаянно не сделал из него собаку; почти уже сделал — но теперь это был истинный волк, и собакой он не смог бы стать, если б и захотел. Никогда в его жизни не было службы и преданности; дружба — да, но дружба ведь совсем иное, хотя кто знает, что об этом думают собаки и волки, и думают ли вообще.
- Предыдущая
- 9/130
- Следующая
