Слепой боец - Горишняя Юлия - Страница 45
- Предыдущая
- 45/130
- Следующая
Был — до того, как галеры спустили паруса. А Кайяна — хиджарский союзник. А патруль усиленный…
Все патрули тем летом в Гийт-Чанта-Гпйт ходили усиленными, и на воротах всех портов прибиты были «листки известий» со словами о том, что в море бродит Канмели Гэвин с целым флотом, и потому, к сведению почтенных купцов, выходить в море небезопасно, а владельцы всех судов требовали страховочной платы вдвое. Патруль был усиленный, и капитан огненосной «Пятиголовой Кобры», выдвигая свою галеру вперед (как всегда это делают огненосные суда, начиная бой), только усмехнулся. Эти чудовища с севера, как говорят, свои большие суда с гладкой обшивкой (позаимствовали такую обшивку и еще порядочно в наборе здесь, на юге) называют «змеями», и моя «Кобра» тоже змея, и сейчас я покажу им, какой она породы — той породы, что именуется «кобра-царь», с ее царственной привилегией питаться другими змеями.
Он был слишком неосторожен, этот капитан, и он допустил, чтобы «круглый» корабль Гэвина, именем «Черноокий», вышел на него с наветренной стороны, когда его галера разворачивалась уже бортом для залпа. И только немного спустя понял: вовсе не подставляется глупо под огненную гибель этот корабль, разгоняясь при полном ветре в высокую корму и взрывая пену своими черными веслами, — и понял, что случится, если сейчас его «Пятиголовая Кобра» плюнет «белым огнем» из одной из своих позолоченных голов, грозно распустивших капюшон.
Так что по «Черноокому» не стреляли — он вспыхнул сам, просмоленные корабли горят как трава, — люди посыпались с него в седоголовые волны, и уже один, без команды, «Черноокий» полетел дальше, как камень из пращи, как перо на ветру, в последний свой путь.
А еще моряки с того патруля (кто уцелел) рассказывали будто бы хозяевам, которым они достались после рынка на острове Иллон: мол, капитан «Кобры» пытался увернуться, хоть и тяжеловесно чересчур его асфальтом покрытое чудовище, но и горящий корабль чуть-чуть свернул и все-таки врезался в него.
Только это уже легенды, не больше. Хоть и говорят про корабли северян: мол, они так построены, что почти живые — и почти собственной волей обладают, как люди…
(Чужой корабль Гэвин не мог бы послать на такое. И какую-нибудь из своих «змей» — тоже не смог. Был бы у них сейчас хоть какой корабль в добыче… Невезение. Опять и опять невезение.
— Постарайся сделать это раньше, чем она начнет нас поджаривать, — сказал Гэвин Пойгу, сыну Шолта, отсылая его на «Черноокого» с двумя десятками добавочных гребцов.
Тот почесал бороду, сказал тяжеловесно:
— Непросто будет. Но если с нами пойдет твоя удача, капитан…
Отказать втакой просьбе невозможно. И Гэвин проговорил все, как положено:
— Пусть мол филгья пойдет с вами дорогой моря и дорогой суши, дорогой меча и дорогой секиры, пока не кончится этот день, чем он ни кончится, или пока я не позову ее назад.
Корабль купцов из деревни на Капищном Фьорде, державшийся в стороне от схваток, как хозяевами приказано, выловил Пойга и других людей с «Черноокого», бултыхавшихся в волнах, а за пеленой жирного асфальтового дыма от «Пятиголовой Кобры» (что уносил к побережью ветер) дружины со всех других кораблей прорубали себе дорогу в скелы. Это был славный бой, и рассказывается о нем много. И каким бы ни был человеком Кормайс Баклан, сын Кормайса, ни один из рассказчиков не смолчит о галере, захваченной его людьми, на которой он тут же протаранил соседнюю, и о других в скелах повествуется много доброго, — о тех, кто остался жив, и о мертвых, — но скелы так уж устроены, что в них перечисляется каждый удар.
А еще говорят так: вечером в тот день, когда шла жеребьевка на захваченные паруса, Гэвину не досталось ни одного. Ни одного-единого.
Парус — как меч, а лучше всего служит хозяину — это всем известно — меч, выкованный собственными руками; чуть похуже — по наследству доставшийся или взятый в бою (какой из двух верней — тут немного спорное дело); еще дальше — меч подаренный, потом — обмененный на другой меч, потом — взятый как вира, а купленный меч вовсе не помогает своему хозяину, равнодушный в руке, как палка. А у Гэвина запасные его паруса сгорели на «Чернооком», не говоря уже о добыче, некогда было разгружать, и у него теперь оставались только «волчьи» паруса, что стояли на кораблях, да еще пурпурные, которые годятся только для пышности, — их Гэвин никогда и никуда не отпускал со своей «змеи» в походе, и лежали они сейчас в рундуке на «Дубовом Борте». Ему паруса нужны были сильнее всех — и именно его-то и обошла удача.
Гэвин пришел на эту жеребьевку еще весь в саже от погребального костра, суровый и странно спокойный. В погребальном костре его дружины сгорел в тот день Дахни, сын Щербатого, один из тех нескольких человек, с которыми он все еще разговаривал в те дни. А еще Гэвин, когда костер уже разгорелся до неба, бросил туда Метку «Черноокого», почерневшую и обуглившуюся, когда сгорел ее корабль. Больше никто из кораблей его флотилии не погиб, хотя пострадали многие крепко.
«Все и всё предают», — думал Гэвин. Боги предают, потому что уходят. Они уходят дорогой, проложенной не ими и с которой они не могут свернуть, ведь нету среди Неизменяемых Временем никого, кто не был бы прежде человеком и у кого не было бы собственной филгьи… Так, во всяком случае, понял он свой сон. И люди предают тоже. Люди предают, потому что тоже уходят — в смерть, и равнодушие и сумерки подземных равнин Страны Мертвых, — и нету им дела больше до живых… Что остается?
Остаешься ты сам. И если еще и ты сам себя предашь, себя такого, каким был прежде, удачливого, беспечного Гэвина, тогда и вовсе конец…
— Да уж. Тебе, кажется, Гэвин, с платой за твой корабль тоже не повезло, — сказал ему Дейди, сын Рунейра, когда крутнули последний жребий на последний парус.
С какой стати он там был — неведомо. С тех пор как Гэвин вот так опозорил его на совете, люди даже не знали, как обращаться с Дейди — как с именитым человеком или нет, — а потому предпочитали не иметь с ним дела вовсе. Всем было ясно, что осенью, вернувшись из похода, найдет он себе не только шесть — хоть двенадцать свидетелей, но сейчас-то еще не дома. Один только Дьялвер обращался с ним уважительно, и никто не мог понять, с чего это Дьялвер с ним носится, и Дейди тоже не понимал и все больше злился на непрошеные благодеяния, за которые он не может отплатить, и даже сам Дьялвер не понимал и говорил порою, словно оправдываясь: «Да, а вот видели бы выего на корме того лесовоза…»
Дружинники обыкновенно считают себя обязанными разделять мнение своего капитана, но тут даже собственная дружина Дьялвера не понимала, и жилось среди них Дейди невесело. Северяне, бесспорно, уважают доблесть, но доблесть доблестью, а имя именем и удача удачей, а удача в Летнем Пути — это добыча, тут уж никуда не денешься. Но все-таки Дьялвер привел Дейди с собой на эту жеребьевку, где не положено быть по обычаю никому, кроме именитых людей. И еще хуже слов, которые сказал тогда Дейди, был голос, которым он их сказал, — голос злой радости, глядящей исподлобья, а еще хуже то, что Гэвин сказал в ответ.
— Я не буду требовать платы, — проговорил он спокойно и поглядел сверху вниз. — «Черноокого» сожгла огненоска. Все видели.
А все видели как раз противоположное. Раз уж Гэвин сказал, он слова свои менять не стал бы. И те, кто слышал их, — ахнули, потому что, когда человек отказывается от своей выгоды, это такая верная примета злой удачи, что просто и не бывает верней.
На совете Гэвин и вправду речь о плате не завел.
И именно после этого Йолмер, сын Йолмера, сказал:
— А мы-то ищем! А вот оно, прямо на глазах. Это же у Гэвина удача к нему переменилась — он же сам сказал Борлайсу! Ну и ну, во всяком другом походе перво-наперво про вождя бы подумали, а мы-то!
— Чушь, — сказал Рахт, сын Рахмера. — Ведь Пойг просил тогда у Гэвина в долг удачу. И что же, разве она ему не помогла?
Вот до чего дошли эти толки — даже Рахт заговорил с Йолмером, не смог удержаться… А Йолмер, сын Йолмера, к тому времени почувствовал себя уже настолько значительным человеком, оттого что впервые в жизни к нему прислушивались серьезные люди, капитаны, — у него на все находился ответ.
- Предыдущая
- 45/130
- Следующая
