Выбери любимый жанр

Формула любви - Горин Григорий Израилевич - Страница 3

Изменить размер шрифта:

– Зачем же она непременно лапшу станет кушать, Алексей? – чуть не подавилась тетушка. – Да хоть бы и лапшу... Ну, что тут плохого?

– Нет, миль пардон, Федосья Ивановна! Не об этом я грежу в часы уединения...

– Знаю, о ком ты грезишь! – сказала Федосья Ивановна и обиженно поджала губы. – Срам один! Перед людьми стыдно...

– Это вы... о ком? – настороженно спросил Федяшев.

– О ком! О БАБЕ КАМЕННОЙ, вот о ком!.. Тьфу! – тетушка даже сплюнула. – Уж вся дворня смеется!

– О Боже! – в отчаянии воскликнул Федяшев, и его лицо исказила гримаса страдания. – За мной шпионят? Какая низость... – он схватил шляпу и стремглав выбежал...

В деревенском пруду старый кузнец Степан вместе с дворовой девкой Фимкой ловили сетью карасей. Завидев молодого барина, оставили на время свое занятие, склонились в поклоне.

Федяшев, не обратив на них внимания, быстро прошел мимо.

– Опять с барином ипохондрия сделалась, – сказала Фимка, с сожалением глядя в сторону промчавшегося Федяшева.

– Пора, – сказал Степан. – Ипохондрия всегда на закате делается.

– Отчего же на закате, Степан Степанович?

– От глупых сомнений, – подумав, объяснил Степан. – Глядит человек на солнышко, и начинают его сомнения раздирать: взойдет оно завтра или не взойдет? Ты, Фимка, поди, о сем и не помышляла никогда.

– Когда тут! – кивнула Фимка. – Бегаешь целый день, мотаешься... потом только глаза закроешь – а уж и солнце взошло.

– Вот посему тебе ипохондрия и недоступна. Как говорили латиняне: «Квод лицет йови, нон лицет бови» – «Доступное Юпитеру недоступно быку».

Фимке очень понравилось изречение, и она восхищенно улыбнулась:

– И давно я спросить хотела вас, Степан Степанович... Откуда из вас латынь эта выскакивает? Сами-то вы вроде не из латинцев.

– От барина набрался, – вздохнул Степан. – Старый барин повелел всем мужикам латынь изучить и на ей с им изъясняться. Я, говорит, не желаю ваше невежество слушать... Я, говорит, желаю думать, что я сейчас в Древнем Риме... Вот так! Большой просветитель был! Порол нещадно! – «Аут ни-гель, аут Цезарь!» Во как!

– Красиво! – согласилась Фимка. – А как у их, у латинцев, к примеру, «любовь» обозначается?

– «Любовь», Фимка, у их слово «амор»! И глазами так зыркнуть... Ух-х! – Степан показал как надо зыркать глазами.

Федяшев, естественно, не слышал этого разговора. Он шел тенистой аллеей парка, где справа и слева белели старинные скульптуры, выполненные в греческом стиле. Мраморные лица с выпуклыми белыми глазами уставились на Алексея Алексеевича, усиливая приступ ипохондрии.

Федяшев дошел в самый конец аллеи, где в лучах заходящего солнца перед ним предстала скульптура молодой женщины в древнегреческой тунике.

Федяшев посмотрел на скульптуру нежным, влюбленным взглядом.

Женщина и вправду была необычайно хороша: изящная фигурка, маленькая головка с тонкими чертами лица, странный всплеск рук: левую женщина как бы предлагала для поцелуя, а правой приглашала куда-то вдаль, в неизвестное...

– Здравствуйте, сударыня! – тихо прошептал Федяшев и поклонился мраморной женщине. – И вновь тоска и серость обыденной жизни привела меня к вашим стопам!.. Впрочем, нет! Будь эта жизнь во сто раз веселей и разнообразней, все равно она была бы лишена смысла, ибо нет в ней вас... А в той незримой дали, где есть вы, нет меня!.. Вот в чем превратность судьбы! И никогда нам не воссоединиться, как несоединим жар моего сердца и холод вашего мрамора...

При сих словах Федяшев приподнялся на цыпочки и припал губами к левой руке скульптуры.

Сзади послышался шум и легкое покашливание.

Федяшев резко обернулся и увидел дворовую девку Фимку с тряпкой и ведром, полным мыльной воды.

– Ты что? Зачем? – ахнул Федяшев.

– Барыня велела помыть, – равнодушно сказала Фимка. – А то, говорит, еще заразу какую подцепите...

– Пошла вон! – закричал Федяшев.

В тот же вечер странная картина предстала перед всеми жителями усадьбы.

По главной дороге медленно и торжественно ехала подвода. Лошадь под уздцы вел кучер, рядом шагал Алексей Федяшев, в самой подводе, приветствуя селян кокетливым взмахом рук, стояла мраморная женщина в древнегреческой тунике...

Эта процессия прошествовала двором, подъехала к подъезду главного дома.

Стоявшие у подъезда Степан и Фимка многозначительно переглянулись, а Степан оценил увиденное латинским изречением:

– Центрум квиа импосибиле ест! («Это достоверно, уже хотя бы потому, что невозможно»).

– Степан! – крикнул Федяшев. – Помоги!

Степан подошел к подводе, кучер взвалил статую ему на спину, и Степан понес ее к подъезду, сгибаясь под тяжестью. Наблюдавшие селяне одобрительно загудели, оценивая главным образом физическую силу Степана:

– Здоровый чертяка!

Степан с трудом поднялся по ступенькам, но тут дверь дома распахнулась, и перед собравшимися появилась разгневанная Федосья Ивановна.

– Куда? Назад! – закричала она на Степана, и тот послушно соскочил со ступенек, едва не уронив каменную барышню.

– Что ж вы меня срамите, сударь? – продолжала Федосья Ивановна, уже обращаясь к племяннику. – Зачем ЭТО домой? Что ж у нас здесь, кладбище, прости Господи?!

– Ma тант! – строго сказал Федяшев, сбиваясь частично на французский язык и тем самым пытаясь сделать непонятной ссору для наблюдавших простолюдинов. – Не будем устраивать эль скандаль при посторонних. Я хочу, чтоб это произведение искусства стояло у меня в кабинете... – И добавил, обращаясь к Степану: – Неси!

Степан стал подниматься по ступенькам.

– Стой! – крикнула тетушка и оттолкнула Степана. – Да как же это можно! Постороннее изваяние – и в дом? Откуда нам знать, с кого ее лепили? Может, эта девица была такого поведения, что и не дай Бог... ее ж при деде вашем ставили, дед был отменный развратник. Старики помнят...

Несколько стариков, стоявших среди дворни, авторитетно закивали и захихикали.

– На Прасковью Тулупову похожая, – сказал один дед. – Была тут одна... куртизаночка...

– И вовсе не Прасковья! – сказал другой старик. – Это Жазель, француженка... Я ее признал... По ноге! Ну-ка, Степан, подтащи поближе...

Степан, кряхтя, поднес статую к деду, тот заглянул в каменное лицо.

– Она! – авторитетно сказал дед. – А может, и не она... Та была брунетка, а это вся белая...

– Замолчите все! – крикнул взволнованный Федяшев. – Не смейте оскорблять своими домыслами сие небесное создание! Она такова, какой ее вижу я! И вам того увидеть не дано! Отдай, Степан!

Федяшев схватил статую и попытался поднять на вытянутых руках, но, не удержав, рухнул на ступеньки, придавленный ее тяжестью...

Очнулся Федяшев на диване, в своем кабинете. Голова его была забинтована. Рядом хлопотала Федосья Ивановна, ставя на столик микстуры и липовый чай.

– Ну как, милый, отходишь?

Федяшев застонал и попытался приподняться:

– Где она? Где?!!

– Да вот же... Господи! Что с ней станется...

Только тут Федяшев увидел, что его обожаемая статуя уже находится в кабинете, в углу. Правда, местами она потрескалась, а правая рука и вовсе отвалилась.

Возле статуи возились Степан и Фимка, прилаживая отлетевшую руку...

– На штырь надо посадить! – сказал Степан. – Глиной замазать. А потом – алебастром... «Ре бена геста» – «Делать так делать»!

– Уйдите! – взмолился Федяшев. – Не мучайте меня! Дворовые смутились.

– Да мы чего, барин... Мы как лучше...

Степан и Фимка робко двинулись к выходу.

– Руку-то оставьте, ироды! – крикнула тетушка. Степан испуганно положил мраморную руку на столик:

– Прощенья просим! Тут гончара надо. Он враз новую слепит.

– И вы, тетушка, ступайте! – попросил Федяшев. – Оставьте нас одних.

– Кого «нас»? – Тетушка перекрестилась. – Совсем ты головой ушибся, Алексис... Скорей бы доктор ехал.