Джаваховское гнездо - Чарская Лидия Алексеевна - Страница 21
- Предыдущая
- 21/37
- Следующая
Голубой фонарь, приобретенный еще отцом, наибом, у проезжих торгашей-персов, бросает неверный, словно лунный, свет на обстановку комнаты. Странная обстановка! Окон не видно, дверей тоже. Легкая шелковая, персидской же ткани, завеса в углу. Она колеблется неверно от малейшего движения воздуха.
Здесь нет ни тахты, ни диванов. На полу, поверх ковров, пушистых и мягких, как мхи на горных склонах Аварских ущелий, раскиданы звериные шкуры, меха: темно-бурый — медвежий, темный — лисий, белый — заячий и козий и золотисто-коричневый — олений, гладкий, отливающий сталью в голубых лучах фонаря. Поверх них набросаны серебром затканные подушки. В четырех углах этой странной комнаты стоят грифельные треножники. На них курится что-то пряное, сладкое, невыразимо пахучее, дурманящее мозг. Серебристый дымок чуть заметной струйкой плывет вверх к потолку со всех четырех концов комнаты и сливается в одно прозрачное облачко посередине ее.
Удушливый аромат мускуса, амбры и еще какого-то неведомого ядовитого цветка наполняет горницу, странную, как храм какого-то непонятного и неподвижного божества.
Тяжелая шелковая ткань тщательно укрывает стены. На ней начертаны вязью непонятные арабские письмена, изображения луны, полумесяцев и звезд, рельефно выделяющихся на фоне голубой ткани.
Леила-Фатьма, жадно вдохнув в себя всею грудью смесь ядовитого курева и духов, легкой кошачьей поступью пробирается к таинственной занавеске.
Взмах руки, и моментально отскакивает на серебряных кольцах воздушная ткань.
Перед Леилой-Фатьмой пестрыми коврами крытое низенькое ложе. Поверх него наброшен мех дикой козы. С ее белоснежной шерстью спутываются белокурые волосы спящей. Голубой свет фонаря падает на них и на бледное, тонкое, исхудавшее личико, в котором нет ни кровинки, падает на сомкнутые черные ресницы и брови. На бледном лбу атласная повязка. Тускло играют камни на матовой коже его. Серебряный пояс плотно охватывает талию. Под широкими кисейными рукавами сквозят тонкие руки.
Этот наряд — наряд царевны. Но царевны из зачарованной сказки, из далекой, нездешней, фантастической страны.
Девушка и хрупка, и бледна, и нежна, как лилия теплиц.
Леила-Фатьма наклонилась к спящей и смотрит жадным взором в это юное бледное лицо.
О, сам шайтан помог ей в ее деле!
Такой подходящей для нее, Леилы, красавицы не найти было бы по всему Дагестану. Чутка, впечатлительна и податлива на ее чары. И к тому же сама, по своей охоте, глупая, бедная бабочка, прилетела на огонек. Такая помощница и во сне не снилась Леиле-Фатьме. С такой помощницей она будет богата, как их могучий, далекий, сказочный царь.
И, наклонившись еще ниже к самому лицу спящей, она шептала:
— Проснись, моя роза! Старая Леила пришла за тобою.
И кладет корявые черные пальцы на белокурую головку.
Лицо девушки озаряется бессознательной улыбкой. Ее губы шепчут в полусне:
— Гема? Тетя Люда? Это вы здесь, милые?
— Ха-ха-ха! Красавица! До них так же далеко, как до сакли Аллаха! — своим густым, как у мужчины, смехом разражается Фатьма. — Я здесь с тобою, стройная лань дагестанских стремнин, — я, твоя учительница и благодетельница. Проснись, восточная роза, греза самого пророка, проснись!
Синие глаза открываются широко.
— Ты, Леила-Фатьма? Опять ты?!
Румянец, чуть видный при голубом свете фонарика, нежным заревом обливает щеки.
— Ты, верно, пришла сказать мне, что мы едем? В Тифлис едем? Или в Темир-Хан-Шуру? В Москву, может быть? Или еще дальше? Неужели в Петербург? В самый Петербург? О, скажи мне, не мучь меня, не мучь меня, Леила-Фатьма! Скажи скорее, куда мы направимся?!
Глаза Дани полны надежды. Слабая радость охватывает ее душу. Она смотрит в безобразное лицо Леилы, сжимает ее руки.
Вот уже целых две недели, как она здесь, в этой душистой коробке-горнице, в этой зеленой котловине, среди диких, поросших лесом, утесов и гор.
И каждое утро Леила-Фатьма на вопрос ее, когда же они тронутся дальше, когда же начнут путешествовать с целью давать концерты, — твердит одно и то же, все одно и то же всякий раз:
— Подожди, яхонт, подожди, серебряная, подожди, золотая звездочка северных небес. Наберет побольше денег Леила-Фатьма, успокоится княжна Нина, перестанет рыскать и искать тебя в горах, и тогда уедем мы. Не только в Москву или в Петербург — в самый Стамбул уедем, к султану, играть при его дворе. Дай ты пройти времени, звездочка, дай пройти.
А время, как нарочно не идет, а ползет. Если бы не милая арфа, она, Даня, кажется, сошла бы с ума.
Уже раза три наезжали к Леиле-Фатьме богатые уздеши и беки из дальних и ближних аулов за это время. И она, Даня, играла перед ними. Они слушали ее, полные молчаливого сурового восторга, дарили ей украшения из алмазов, яхонтов и бирюзы. А Леиле-Фатьме давали денег, много денег, которые старуха хватала с жадностью и прятала в своих сундуках.
— Это мы сохраним на будущее время, ясная звездочка, на нашу поездку, белая роза, — говорила она при этом с безумным алчным блеском в глазах.
Но это еще ничто было в сравнении с главным.
Есть вещи, полные тайны и смертного ужаса, которые временами лишают Даню сознания, которые сбивают ее с толку, мешают ей рассуждать здраво.
Эти чары, которыми колдует над ней Леила-Фатьма. Как они тяжелы, как тяжелы!
Она теряет волю, временами даже самый рассудок, слепо подчиняется старухе, ее страшной воле и желаниям. Туман застилает ей глаза, а этот запах, мучительный, как удушье, эта амбра, которая курится во всех углах, одурманивает, навевает сонные грезы, порой мучительные и жуткие, как кошмар.
— Фатьма, потуши курильницы. Убери амбру. Уведи меня на воздух, в горы, — срывается с губ Дани грустная мольба.
— Молчи, горлинка, молчи! Слышишь, кони стучат подковами на дворе. Карган-ага едет. Это важный, знатный гость. Много заплатит денег Фатьме кабардинский князь. Играй только получше, горлинка зеленого леса, играй получше. На деньги аги-князя улетим отсюда за Койсу, за Терек, за Куру, за Дон, на далекую, вольную российскую реку. Там играть станешь. Люди слушать тебя будут. Покажешь еще всю свою славу всем джаваховским кротам! Слышишь, гурия, слышишь! А теперь приготовься. Настрой золотую штучку и играй. Сам Курбан-Оглы-Ага, помни, славный князь Кабарды, тебя слушать будет. Поняла, горная ласточка, птичка моя?
И, быстро пригладив непослушную прядь на белокурой головке, легкой кошачьей походкой Леила-Фатьма скользит за дверь.
— Привет вам! Благословение Аллаха да будет над вами, дорогие гости!
С этими словами входит в кунацкую Леила-Фатьма.
На низкой тахте сидит, поджав под себя ноги, важного вида татарин. Он весь залит серебром. Тончайшего сукна бешмет облегает его мужественную фигуру. Сафьяновые чевяки, канаусовые шаровары, высокая папаха — все это богато разукрашено. Но лучше и богаче всего — оружие аги, заткнутое за пояс. Бирюза, яхонт, рубины играют на серебряной рукоятке его кинжала, на стволах пистолетов, на эфесе длинной, кривой сабли.
Вокруг него, на подушках и коврах, сидит княжеская свита. Это мелкие, обедневшие дворяне-прихлебатели, дальние родственники аги, живущие в его усадьбе и сопровождающие его в поездках по горам.
Лицо Курбан-аги точно застыло. Маленькая, с проседью, бородка и ястребиный взгляд подняты к потолку поверх головы Леилы-Фатьмы, когда он гордо, надменно, сухо отвечает, не меняя позы, не двинув ни одним мускулом на лице:
— Наш путь лежал мимо твоей сакли, и мы решили погостить здесь.
— Ты хорошо сделал, что не миновал моей сакли, ага. Нынче Леила-Фатьма развлечет новыми зрелищами своего гостя. Судьбу свою уже знает Курбан-аги, нынче гадать не станет Леила-Фатьма. Нынче иное увидишь и услышишь под кровлей ее, Курбан-ага!
Гассан, Мамед и другие слуги вносят миски с дымящимся хинкалом. Это род супа с мучными клецками, заправленного бараньим жиром и чесноком, — любимое блюдо горцев. Потом подают чашку с шашлыком, заправленным пряностями, и ковши с белой пенящейся бузой.
- Предыдущая
- 21/37
- Следующая
