Джаваховское гнездо - Чарская Лидия Алексеевна - Страница 19

• Предыдущая
• 19/37
• Следующая

— Милая Нина, вы вся для других, вся для вашего питомника. Неужели нет у вас мысли о личном счастье?

Голос Андро дрожит. Глаза ищут взгляда Нины. И вдруг падает и обрывается последнее препятствие.

— Нина, моя светлая отрада, моя сильная, гордая, смелая девушка, я люблю вас, — говорит он смело, сильно, вдохновенно. — Я немолод и немало перенес горя, но моя душа — это светильник, зажженный вами. Мы знаем хорошо и много лет друг друга. Нина, радость жизни моей, хотите ли вы стать женою Андро Кашидзе?

Слова полетели, унеслись в темноту, к самым звездам, казалось, к голубому карталинскому небу.

И в самую глубину сердца Нины Бек-Израил упали эти слова. Ее лицо меняется, бледнеет. Ее глаза яркими звездами глядят в другие темные, ясные, знакомые, дорогие.

— Князь Андро Кашидзе, друг мой и брат мой, — говорит она. — Я люблю вас, после памяти моих близких, больше всего на земле. Но моя жизнь — трудная задача: дать бедным осиротевшим детям воспитательницу, мать. Если я соединю мою жизнь неразрывно с вашей, Андро, брат мой, единственный и любимый, я должна буду вам и моим собственным будущим детям отдать себя всю. Всю посвятить собственной родной семье. И эти бедные жалкие ребятки отойдут поневоле на второй план, стушуются, поблекнут в моем представлении. Изменится тогда и моя жизненная задача. Нет, Андро, любя меня, не просите меня об этом. Отдадим наши силы на общее светлое дело и останемся братом и сестрою, как прежде, как всегда. Я люблю вас и верю вам, Андро, и горжусь тем, кого люблю.

Последние слова срываются с дрожью. Бледнеет личико Нины.

Князь Андро встает и целует ей руку.

Ни горя, ни упрека нет в его душе.

Разве все это не прекрасно? Разве жертва благородной, великодушной девушки не есть лучшее доказательство ее новой духовной красоты?

Он низко склоняется перед нею.

— До свидания. Благодарю. Я счастлив дружбой такой сестры, как вы, Нина, — говорит он тихо, глядя на нее, потом медленно выходит из кунацкой, спускается вниз с галереи в чинаровую аллею.

У ворот Аршак под уздцы держит его коня.

— Какая чудная ночь, батоно! — говорит он.

— В такую ночь, Аршак, Господь особенно добр к людям, — отвечает князь, вскакивая на седло.

Княжна Нина остается в кунацкой. Она еще так молода. И, кажется, достойна любви. Так грустно расставаться, с туманной хотя бы мечтой о счастье. Она любит Андро всеми силами души. Но ее гнезду, ее милому питомнику должны принадлежать все ее силы. Что значит ее собственное счастье перед великой задачей, возложенной на нее судьбою!

— Будь мужественна, Нина! Будь мужественна! Не забывай: ты названная дочь князя Георгия Джаваха, ты внучка Хаджи-Магомета, прекраснейших из людей! — шепчут ее побледневшие губы.

А слезы все накипают — непрошеные, тихие слезы, накипают, тают и падают ей на грудь.

— «Друг», что с тобою? Ты плачешь? Кто тебя обидел? Скажи. Клянусь тебе, кинжалом расплачусь я с тем, кто осмелился обидеть тебя, будь это татарин или свой грузин, олозонец! — пылко произнес Сандро.

— Сандро, мой мальчик, успокойся, меня никто не обидел. Но что с тобою? Ты весь дрожишь!

Трепещущий, с огромными глазами, стоит Сандро перед Ниной. Губы его сводит судорогой. Руки бесцельно хватаются за чеканный пояс и кинжал.

— Она убежала, «друг»! Она исчезла! Скрылась! — срывается с его губ.

— Кто, Сандро? Кто? Говори, во имя неба, скорее!

— Она… Даня Ларина. Но мы найдем ее. Не пугайся. Найдем непременно.

Но Нина лучше кого бы то ни было знает, что не ей пугаться, не ей — славному потомку могучего лезгинского племени, не ей — дочери непроходимых дагестанских ущелий! Страх неведом с детства этой отважной душе.

Мгновенно она охватывает всю сущность дела. Быстрыми шагами проходит во внутренние покои гнезда.

К ней навстречу бросается Людмила Александровна, вся в слезах.

— Ее нигде нет. Она всех нас провела, обманула!

— А арфа, арфа дома? — неожиданно вспоминает Нина Бек-Израил.

— Нет. И арфы ее нет. Она взяла ее с собой.

В одну минуту княжна овладевает собой. Мысль, быстрая, как птица, проносится в ее мозгу.

Она распахивает окно, высовывается в него до половины и громким, повелительным голосом кричит:

— Аршак! Павле! Седлайте коней! А вы, мальчики, Селим, Сандро, Валь, — прибавляет она, — сюда, ко мне скорее! Сейчас же скачем за нею! Ночью, в темноте она не могла уйти далеко.

В доме поднимается суета. Мелькают фонари во дворе, в конюшне.

Селим, взволнованный, протискивается к Селтонет и шепчет:

— Не бойся, Селта, она уже далеко. Сам ветер не догонит ее.

Лицо Селтонет озаряется улыбкой. Торжество, злая радость так и искрятся в нем.

— Наконец-то сгинула белобрысая девчонка!

Но сразу хмурится лицо, исчезает радость. Она хватает за плечи Селима, приближает к его лицу свое.

— А если они догадаются? Если станут допытываться, спросят? — спрашивает она.

— Селта, — отвечает Селим, сдвигая на затылок папаху. — Селта, я скорее вырежу себе язык кинжалом, нежели они узнают правду от меня.

И, характерно гикнув, бросается к коням, где уже собрались все остальные.

Величественно и гордо вздымаются горы. Мохнатые, темные купы деревьев кроют их склоны. Уступ за уступом, терраса за террасой. Целая лестница вверх, к белой, покрытой вечным снегом шапке старого великана Эльбруса. Синеватым туманом окутаны горы. Грудь их темна, а белые вершины сверкают ослепительным светом в лучах восходящего солнца.

Простым взглядом не окинуть эту великолепную, непобедимую голову. Ослепнешь в ее сиянии в яркое летнее утро. Среди теснин — зеленые, как изумруд, долины, прорезанные потоками, берущими свои воды и силы у знаменитого аварского Койсу, этого князя-властителя всех дагестанских рек. Там, где княжество Койсу, там голые, дикие скалы, там редкие сосны, простоявшие века, там цепкие кусты карагача и каменные отвесы с холодным поутру росистым склоном.

Здесь — горы зеленые и пышные, как надежды юности. Здесь чаще бывает солнце. Здесь, в зеленых полянах, примыкающих к скату, в затерянных среди утесов котловинах, пасутся овцы, бараны и табуны лезгинских, легендарных по выносливости коней.

Среди котловин мелькают дивные и редкие цветы. К угрюмым скалам льнут нежные золотые гроздья азалий. А рядом — дикие лилии, нарядная ярко-розовая персидская ромашка, лазурно-белая аквилегия, великанши центаврии.

А еще дальше, выше, где нет лилий, ромашки, азалий и роз, где высятся хмурые головы скалистых горных теснин, по самому скату их лепятся сакли. Это дагестанский аул Бестуди. Как ласточкино гнездо к крыше, прилеплен он к склону горных великанов, тесно прижавшись к их могучей груди. Над ним высятся развалины когда-то крепкой и неприступной сторожевой башни. Есть в нем и несколько каменных двухъярусных зданий: наиба селения, муллы, какого-то горского князя. Но все больше глиняные, сложенные из горных обломков домики-сакли. Узкие улицы, как горные потоки, разбегаются от площади, среди которой стоит мечеть с ее длинным минаретом, с высоты которого три раза в день мулла-муэдзин призывает к намазу мусульман. А ниже, за скатом гор, открывается огромная котловина, оцепленная утесами. Там усадьба богатого, знатного бея Мешидзе, покойного наиба аула, умершего два-три года тому назад.

Бек-наиб умер. Жена его тоже. Усадьба состарилась, обветшала. Но чьи-то зоркие глаза сторожат ее. Чья-то властная рука оберегает эту каменную, недоступную, благодаря окружающим ее горам-стражникам, саклю и прилегающие к ней угодья. «Совье гнездо» — называют лезгины таинственную усадьбу. И с невольным жутким смятением проезжают мимо нее по ночам запоздавшие путники.

Вечер. Запахло ночными цветами. Поднялись из бездны синие туманы, окутали горы. Закурилась пропасть знойным душистым паром.

• Предыдущая
• 19/37
• Следующая