Сын Альбиона (Жена-дитя), (Жена-девочка) - Рид Томас Майн - Страница 22

• Предыдущая
• 22/77
• Следующая

Это был всего лишь интерес ребенка к чему-то новому, более интересному, чем игрушка, более яркому, чем фантазии в сказке про Аладдина.

Снова Мейнард стоял на палубе океанского корабля, глядя на белый кипящий след за кормой.

Имперский город, видимый с моря, не очень интересен, тут почти нечего вспоминать. Нет ни одной выдающейся черты, подобной собору Святого Павла в Лондоне, Триумфальной арке в Париже или даже отелю Святого Карла, который виден, когда приближаешься к Новому Орлеану. Когда приближаешься к Нью-Йорку, видны два-три шпиля, более подходящих для деревенской церкви, и большие купола, которые могут служить крышей цирка или газгольдера.[51] Наиболее интересный объект — любопытный круглый замок с садами за ним. Но нужно смотреть издали, чтобы не заметить, в каком ужасном, заброшенном состоянии он находится. Если его отремонтировать, Нью-Йорк может избавиться от внешности запущенного морского порта. Мне кажется, замок все еще собственность города; и с другим мэром город на Манхэттене вскоре представлял бы собой с моря гораздо более эффектный вид.

Возвращаясь из нашего отступления на темы гражданские, экономические и архитектурные, скажем, что «Камбрия» быстро уходила в сторону океана.

Предводитель революционеров не думал об этом, стоя на палубе и в последний раз глядя на Нью-Йорк. Его волновали другие мысли, и одна из них — действительно ли это последний взгляд?

Он оставлял землю, в которой жил долго и которую полюбил, полюбил ее людей и ее систему. Теперь ему предстояло очень опасное дело. Он не солдат, которому нечего бояться, кроме смерти на поле битвы или ограниченного периода заключения. Он революционер и повстанец, и если потерпит поражение, не должен ожидать милосердия — его ждут петля и безымянная могила.

Однако в то время слово «повстанец» было синонимом слова «патриот»; оно еще не было обесчещено великой революцией,[52] первой в истории грешной и беспричинной, первой, которую можно назвать бесславной.

Тогда этим словом можно было гордиться — а само дело представлялось священным долгом. И вдохновленный этими мыслями, он смотрел в будущее без страха, а в прошлое — почти без сожаления.

Было бы неверно сказать, что он оставался равнодушен к виду, который уходил назад. Многие узы истинной дружбы разрываются при этом, многие теплые рукопожатия, может быть, больше никогда не повторятся.

И была еще одна связь, в которой разрывалась еще более нежная нить.

Но эту боль он острее ощущал, когда стоял на палубе парохода, уходившего из Ньюпорта.

С тех пор прошла неделя — неделя, проведенная рядом с родственными душами, в помещении для записи добровольцев, в окружении взволнованных авантюристов; в пивных среди изгнанных патриотов-республиканцев, посреди звона стаканов, наполненных рейнским вином из бутылок с длинными горлышками, под звуки песен Шиллера и воспоминаний о дорогом немецком фатерлянде.[53]

Мейнарду повезло, что спокойствие ньюпортского отеля сменилось этой бурной жизнью. Так он мог не думать о Джули Гирдвуд. Тем не менее она оставалась у него в сознании, когда пароход оставил позади Стейтен Айленд и прокладывал курс через пролив Нэрроуз.

Но прежде, чем пропал из вида Сэнди-Хук,[54] гордая девушка исчезла из его мыслей с быстротой самой мысли!

Такая забывчивость нуждается в объяснении.

Не последний взгляд на землю, где оставалась возлюбленная, вернул его сердцу спокойствие. Не он произвел такое неожиданное изменение в душе влюбленного.

И не речи Рузвельдта, который стоял рядом и непрерывно извергал революционные идеи, из-за которых графу пришлось столько страдать.

Изменение было вызвано совсем другой причиной, возможно, единственной, способной привести к такой трансформации.

«Un clavo saca otro clavo», — говорят испанцы, народ, который богаче всех остальных пословицами. «Один гвоздь выбивает другой». Прекрасное лицо можно забыть, только если увидишь еще более прекрасное.

Этим объясняется перемена в капитане Мейнарде.

Повернувшись, чтобы спуститься вниз, он увидел такое удивительно прекрасное лицо, что сразу отказался от своего намерения и задержался на палубе.

И менее чем через десять минут влюбился в девочку!

Некоторым это покажется невозможным. Может быть, скажут, что это неестественно.

Тем не менее, это правда, ибо мы описываем истинное происшествие.

Когда Мейнард посмотрел в сторону немногих пассажиров, оставшихся на палубе — большинство из них смотрели на землю, которую покидали, — он увидел один устремленный на себя взгляд. Вначале он прочел в нем только выражение простого любопытства; и с тем же самым чувством ответил на этот взгляд.

Он увидел девочку с великолепными золотыми волосами — и решился на второй взгляд. Вторично он уже смотрел, как смотрят на что-то редкое и превосходное в своем роде.

Перейдя от волос к глазам, он увидел в них странное удивленное выражение, какое бывает в глазах газели или олененка, когда те смотрят на посетителей зоопарка.

Будь взгляд мимолетным, Мейнард мог бы забыть о нем.

Но девочка продолжала смотреть на него, не обращая внимания на окружающее.

Так продолжалось до тех пор, пока человек с благородной внешностью, седовласый, с отеческим выражением, не подошел, взял ее за руку и увел вниз.

Дойдя до начала лестницы, девочка оглянулась все с тем же недоумевающим выражением, и потом вторично оглянулась, перед тем, как ее прекрасное лицо с золотыми волосами исчезло внизу, под палубой.

— Что с вами, Мейнард? — спросил граф, видя, что товарищ неожиданно стал задумчив. — Судя по тому, как вы смотрите на эту девочку, можно подумать, что она ваша.

— Мой дорогой граф, — очень серьезно и искренне ответил Мейнард, — прошу вас, не смейтесь надо мной. Вы сразу угадали мое желание.

— Какое желание?

— Чтобы она стала моей!

— В каком качестве?

— В качестве моей жены.

— Жена! Девочка, которой нет еще четырнадцати! Cher capitain![55] Вы становитесь турком! Такие мысли не пристали предводителю революционеров. К тому же вы пообещали, что у вас не будет иной возлюбленной, кроме сабли. Ха-ха-ха! Как быстро забыли вы наяду из Ньюпорта!

— Признаюсь. Я рад, что оказался способен на это. То было совсем другое. Не настоящая любовь, но только… ну, неважно. То, что я чувствую сейчас… не смейтесь надо мной, Рузвельдт. Уверяю вас, я говорю серьезно. Этот ребенок вызвал у меня чувство, какого я никогда не испытывал. Девочка словно просветила меня насквозь, до самой глубины души. Это может быть судьба, предназначение — называйте, как хотите. Но клянусь жизнью, Рузвельдт, у меня предчувствие: она будет моей женой!

— Если такова ее и ваша судьба, — ответил Рузвельдт, — не думайте, что я буду препятствовать ее осуществлению. Она кажется дочерью джентльмена, хотя должен признаться, что его внешность мне не понравилась. Он напоминает мне тот класс, с которым мы боремся. Но это неважно. Девочка — еще ребенок; и прежде, чем она будет готова стать вашей женой, вся Европа может стать республикой, а вы — ее президентом! А теперь, cher capitain, идемте вниз, иначе стюард припрячет наши гаванские сигары; что мы тогда будем курить во время путешествия?

От чувств к сигарам — какая резкая перемена!

Но Мейнард не был романтическим мечтателем. Согласившись со спутником, он спустился в кают-компанию, чтобы присмотреть за своими чемоданами.

• Предыдущая
• 22/77
• Следующая