Дети Сатаны - Робинсон Спайдер - Страница 1

Начало одного обычно есть конец чего-то дру­гого. Так было, есть и будет.

Заккур Бишоп стал свидетелем убийства, оно произошло у него на глазах, хотя ясно это ему стало лишь час спустя.

Он бы ничего не заметил, случись все это не в «Скорпионе», а где-то еще. Да и жертве понадоби­лось десять минут, чтобы осознать, что его убили, и даже тогда он ни с кем не поделился своей бедой. Не имело смысла: никому не докажешь, что он мертв, точнее, убит, да и ничего с этим не подела­ешь. Если проинформировать копов и каким-то об­разом убедить их в своей правоте, предоставив все доказательства, они постараются побыстрее их за­быть. Убийца не из тех, кто склонен говорить прав­ду. Наоборот, нежелание ее говорить и послужило мотивом убийства. Трудно вообразить себе другое такое преступление, и прилюдное, и не замеченное никем. Но, совершенное в «Скорпионе», убийство это привело к тому, что прежний мир рухнул, как карточный домик.

«Скорпион» — один из тех клубов, что время от времени посылает верующим Господь, когда хочет их поддержать. Эд Финнигэн, закончивший вы­ступления по причинам, о которых он предпочитал не распространяться, сумел убедить владельцев ки­тайского ресторанчика неподалеку от Дэлхаузского университета сдать ему подвал за смехотворную сумму. Подвал, как выяснилось, состоял из двух больших комнат без единого окна. В первой Фин­нигэн устроил обычный бар, со стойкой и столи­ками. Вторую, размером побольше, где в свое время располагалась мазутная котельная (дом построили до того, как основным источником света и тепла стало солнце), он выкрасил в черный цвет и выло­жил потолок звукопоглощающей плиткой. Потом отправился в Дэлхаузский университет, обошел и другие университеты Галифакса[1], прочесал аудито­рии и кафетерии, бары и общежития, слушая всех музыкантов. Тем немногим, кого выбирал, он пред­ставлялся и объяснял, что открывает клуб под на­званием «Скорпион». С большим музыкальным залом, где будет сцена и соответствующее освеще­ние. В этом зале говорить, вернее петь, смогут толь­ко артисты. Остальные будут караться за каждое слово. Захотевший поесть или выпить поднимет руку, а после того, как подойдет официант, укажет, что ему нужно на подсвеченном меню. Дверь в зал, добавлял Финнигэн, будет открываться только между песнями. Звуковая система будет включать шесть микрофонов «Шур», два микшера «Тик», пару шестисотваттовых усилителей «Тойота», две колонки и четыре настенных динамика. По средам и пятницам предполагались бесплатные концерты, с тридцатиминутными выступлениями, в остальные дни платные. Финнигэн извинялся за то, что много заплатить музыкантам не сможет. Зато, говорил он, пианино обязательно будет настроено.  Не прошло и месяца, как «Скорпион» стал живой легендой, а китайский ресторанчик стал за­крываться с заходом солнца: на стоянке не остава­лось ни одного свободного места. Хороших музы­кантов всегда больше, чем мест для их выступлений. И любой хороший музыкант готов продать душу ради интеллигентных, чувствующих, слушающих зрителей. А никакие другие не приняли бы правила Финнигэна. Тех же, что пытались возникать, без­жалостно изгоняли, пусть и не дальше бара, где им предлагались музыкальный автомат, ирландский кофе и пиво. Именно потому, что заведенные пра­вила неукоснительно выполнялись, Зак и заметил самое необычное из убийств.

Случилось это на двадцать четвертом году его жизни. Он готовился исполнить последнюю песню в своем сольном концерте. Джилл сидела за столи­ком у сцены, потягивала апельсиновый сок и по­могала ему нежным взглядом карих глаз. Пока все шло хорошо, гитара звучала как надо, голос не под­водил, зрители тепло встречали каждую песню. Но он чувствовал, что пора поставить точку и уеди­ниться с Джилл в комнатке за сценой. Концерт он хотел закончить на высокой ноте и, перебирая в уме достойные песни, развлекал публику байками из своей жизни.

— Нет, нет, подружки и друзья, это правда. Од­нажды я чуть было не подписал контракт с «Чес рекордз». Из «Чес»[2] ко мне пришел парень по фамилии Кинг, но я видел, что он просто хочет сделать Зака Бишопа своей пешкой. Он был сто­процентным гомиком и потратил всю ночь, чтобы уговорить меня, но в конце концов я ска­зал: «Возвращайся, когда сможешь показать мне чек, приятель».

Зрители ответили дружным смехом[3], а Джилл показала ему нос. При этом она подняла подборо­док, открыв ложбинку у плеча, которую он так любил целовать, и Зак разом определился с заклю­чительной песней.

— Однако, старички, нам пора и за кулисы, чтобы и Джилл могла спеть свое... но сначала хочу, чтобы вы еще раз послушали меня. Я полагаю, вы и сами поймете, что песня эта родилась после нашей первой встречи с Джилл. Видите ли, я встре­тил эту даму, и как-то так получилось, что нам много чего захотелось сказать другу другу, й о том, что мы теперь будем вместе, и о чувствах, и о схо­жести взглядов. — Он взял несколько аккордов. — Но я знал, что главное, о чем я хотел сказать, не имело к словам никакого отношения. Я знал, что не был абсолютно честен. Так что мне пришлось написать эту песню. И он запел.

— Приди к моей кровати, обнажив душу и тело...

Пел он, не отрывая взгляда от Джилл, потому что песня эта посвящалась только ей. В обычном баре или кафетерий даже потасовка не отвлекла бы его внимания, но здесь краешком глаза он заметил крупного бородатого, затянутого в черную кожу мужчину, который именно в этот момент решил по­менять место. Мужчина выбрал столик у сцены, за которым уже сидел посетитель. На мгновение Зак поймал взгляд бородача, который с вызовом по­смотрел на него.

Но тут же глаза его вернулись к Джилл.

— Прими меня в себя и подними колени...

Наглый бородач теперь пытался заговорить с мужчиной, за столик которого подсел, джентльме­ном в возрасте, с длинными седыми волосами и то­порщащимися усами. Несомненно, они знали друг друга. Зак видел, что старик пытается заставить бо­родача замолчать; а тот молчать не желал. Другие зрители уже бросали на него недовольные взгляды: он мешал слушать песню. Заку же не оставалось ни­чего другого, как продолжать.

— Я знаю, о чем ты думаешь...

Шедоу, клубный вышибала, материализовался около столика, высокий, широкоплечий, мускулис­тый, очень черный. Ударил ногой по стулу борода­ча, а когда тот повернулся, приложил палец к губам. Несколько секунд они сверлили друг друга взгля­дом, затем бородач повернулся к сцене. Он оставил попытки заговорить с седовласым, но у Зака оста­лось ощущение, что разочарование в его взгляде было наигранным: в душе бородач радовался, что его заставили замолчать. Взяв левую руку старика в свою, он достал капиллярную ручку и начал что-то писать на ладони старика. Начавший злиться Зак полностью сосредоточился на песне, страстно желая остаться наедине с Джилл.

— Приди к моей кровати, и пусть любовь... Его наградили громкими аплодисментами. Зак нежно улыбнулся Джилл, отхлебнул пива из стоя­щей на стуле кружки и повернулся к бородачу, чтобы сказать тому пару теплых слов, но бородач исчез. Вероятно, ушел с последними словами песни: вышибала как раз закрывал за ним дверь. Старик с нелепыми усами сидел один, в недоуме­нии глядя на ладонь. Ни один из них не знал, что старик уже мертв. Он поднялся и тоже вышел из зала, под стихающие аплодисменты.

И черт с тобой, решил Зак. Поставил кружку на стул и махнул рукой Джилл, приглашая ее за кулисы:

— Благодарю вас, друзья, а теперь нам с Джилл пора пообщаться наедине...

«Юпитеры», освещавшие сцену, погасли.

Многие музыканты, достигнув успеха, словно схо­дят с ума, требуя королевских почестей, окружая себя абсурдной роскошью. Причина проста: до того, как они поднялись на вершину, к ним относились как к свиньям. Пока музыкант не завоюет места под со­лнцем, все, будь то публика, или агент, или звукоза­писывающая фирма, так и норовят вытереть об него ноги. Эд Финнигэн сам был музыкантом, так что ис­пытал все это на собственной шкуре. Он, к примеру, знал, что комната отдыха со звуконепроницаемыми стенами для артиста — бесценная жемчужина, и сумел, не сильно потратившись, побаловать музыкан­тов таким пустячком. Параллельно восточной стене музыкального зала и в пяти футах от нее он поставил вторую звуконепроницаемую стену. В результате по­лучился коридор, в котором двое с гитарами могли прохаживаться, чтобы снять напряжение, не задевая друг друга. Кто-то мог репетировать, кто-то — на­страивать инструмент.