За что? - Чарская Лидия Алексеевна - Страница 55
- Предыдущая
- 55/58
- Следующая
— Месдамочки, глядите, глядите! Какая красавица! Лучше Черкешенки, правда.
Но дрожки с проезжающей красавицей поравнялись с нами, и мы увидели напудренное, старообразое лицо и красный нос красавицы.
— Фу, гадость какая! А я-то думала…
Наконец, мы подъехали к театру. С каким трепетом поднимались девочки по устланной коврами лестнице, с каким волнением входили в ложи, рассаживались по местам!
Весь партер был уже занят учащейся молодежью. Морские, юнкерские и студенческие мундиры так и пестрели, а рядом, здесь и там, мелькали залитые золотом мундиры сановных попечителей и опекунов. У меня даже голова закружилась и зарябило в глазах от всей этой пестроты лиц и амуниций.
Против нас сидели катеринки, дальше смолянки и николаевские институтки: зеленые платья, белые пелеринки, белые передники — символы надежд и невинности, символы юности и чистоты.
Но вот занавес взвился, и я оцепенела. Дивный грибоедовский стих так и лился мне в душу.
Точно туман спустился на землю и окутал всех в этой, напитанной душными испарениями, зале, где; царила теперь какая-то фееричная полутьма. Я не различала лиц актеров, я даже не видала всеобщего божка — знаменитого Дольскаго. Я слышала и видела только одно: бессмертную комедию бессмертного творца. Занавес опустился с легким шелестом; в партере задвигали стульями. Чье-то лицо наклонилось ко мне, чей-то голос сказал: Надо идти в фойе. Все уже там собрались.
Я повинуюсь этому голосу и прохожу в фойе. Снова белые пелеринки и зеленые девочки. А у конца длинного стола, сбившись в кучку, мундиры и сюртуки учащейся молодежи.
Сима берет что-то со стола, подает мне. Это шоколад. Я машинально подношу его ко рту и обжигаю губы. Вдруг около меня раздается звонкий голос:
— Маленькая принцесса! Вот где пришлось встретиться! Не ожидали?
Я быстро вскидываю глазами. Передо мною студент, тоненький, высокий, бледнолицый. В его темных глазах сияет радость. Губы улыбаются. Что-то чужое, но, вместе с тем, бесконечно знакомое вижу я в этом бледном лице, в этих темных глазах и негустом хохолке пушистых белокурых волос.
— Коля! Коля! — вырывается помимо моей воли, и я готова уже броситься ему на шею, но он предупреждает мое желание и протягивает мне руку.
— Господи! Как долго мы не видались!
За это время он успел уже поступить в университет. Его мечта, кажется, теперь сбудется. Он хочет быть учителем. Он дает уроки. У него их много. Жить можно.
Все это он говорит быстро-быстро, точно боясь, что не успеет высказать всего. Дяди давно уже нет. Он умер, и ему, Коле, приходится самому думать о себе.
Какое гордое, счастливое лицо было у него, когда он говорил это. И потом разом оборвал свою речь и спросил:
— Ну, а ты… вы… как? Все по-старому?
— Ах, не вы! Только не вы! — прерываю я его, — ведь мы друзья детства, Коля, и я люблю тебя по-прежнему.
И тут же я рассказываю ему все: и как тяжело мне было дома, и как я ненавижу мою мачеху, и что мне запрещено видеть тетей, моих тетей, и как я бежала из дома, как я была на краю смерти, и как теперь совсем одинока, потому что никого не хочу видеть. Да, никого! И что у меня есть сестра. Понимает ли он это — сестра!
Эти последние слова я выкрикнула с азартом, не замечая, что вокруг нас собираются институтки из чужих, что они насмешливо улыбаются и пожимают плечами при виде тоненькой, крикливой, сероглазой девочки.
Коля замечает это и тихонько глазами останавливает меня. Но я ничего не слышу и не вижу. Мое волнение слишком велико. Оно захватило меня совсем. Я даже не замечаю, как своими кошачьими шагами ко мне подходит Ефросьева и вцепляется костлявою рукою мне в плечо.
— Это не разрешено, вы отлично знаете, разговаривать с молодыми людьми, — шипит она по-французски. — Allez!
— Это брат Воронской, m-lle, — заступается за меня Сима.
— Ложь! Я вам запрещаю оставаться здесь. Слышите, идем! — говорит она злющим голосом и тащит меня за руку.
— Прощай, Коля, — быстро выдернув мою руку из цепких пальцев инспектрисы, говорю я, — не забывай меня — твою маленькую принцессу!
— Идите же, я вам говорю! — выходит из себя синявка, — будете ли вы меня слушаться, наконец!
Тоненький студент кивает мне головой и грустно улыбается. Ефросьева втаскивает меня в аванложу и кричит:
— М-lle Ген, пожалуйте сюда! Не угодно ли полюбоваться на вашу воспитанницу: шепчется с молодым человеком, невозможно груба, резка, своевольна! Воронская, вы должны сказать мне сейчас же, кто этот молодой человек: он ваш брат или нет? Спрашиваю вас! — кричит она мне чуть ли не в самое лицо, злая и раздраженная.
Я тупо смотрю перед собою. Голова у меня кружится и горит. Точно невидимые молоточки ударяют в виски. Как в тумане мелькает передо мною лицо Ген. Чахоточные пятна теперь значительно ярче выделяются на ее желтых щеках.
— Кто этот молодой человек, брат или не брат? — еще раз слышу я нудный, неприятный голос Фроськи. — А, впрочем, что я спрашиваю, вы все равно солжете, — язвительно прибавляет она.
— Эта девочка никогда не лжет, — ясно и веско прозвучал надо мною голос солдатки Потом, подняв мое лицо за подбородок кверху, она, обращаясь ко мне, сказала:
— Ответь мне, девочка, кто это был?
— Мой друг детства — Коля Черский. Я не думала скрывать этого и называю его братом, — отвечала я вялым голосом, все так же тупо глядя перед собой.
— Вот видите! — проговорила торжествуя моя наставница, — я знаю их хорошо, эти глаза, они не лгут!
Ефросьева только плечами передернула и вышла из аванложи. Я хотела поблагодарить m-lle Ген и не могла, хотела сказать что-то и тоже не могла. В голове шумело нестерпимо.
В тот же день, вечером, пока наши одевались, причесывались и мылись перед балом, я лежала и думала, упорно думала о том, что я больна. В висках стучит, голова как котел, и все тело горит, точно его натерли суконкой.
Я равнодушно смотрю, как Бухарина опалила себе целую прядь волос, завиваясь, а Малявка напудрилась по ошибке зубным порошком. Я слышу хохот, суетню, крики, но точно сквозь сон и ничего не могу разобрать. Ах, эти крики. Они назойливо лезут мне в голову, они душат меня. Да, я больна, разумеется, больна. Но болеть нельзя. Сегодня бал…
Большой Джон будет сегодня. Ах, Господи! Большой Джон! Как я хочу его видеть. И как приятно было видеть Колю сегодня, так неожиданно, точно в сказке. Хорошо. И Володьку я увижу тоже. Ужасно странно складывается судьба: троих друзей — в один вечер! Только бы не заболеть! Около меня очутилась Сима.
— Надеюсь, ты не будешь танцевать сегодня, — говорит она.
— Вот вздор! Почему? Напротив… Сегодня будет Большой Джон.
— Но ты больна совсем. Боже! Твои руки — огонь. А глаза… глаза! Да ты совсем больна, Воронская… М-lle Эллис! М-lle Эллис!
— Молчи, — вскричала я в бешенстве. — Если ты скажешь хоть слово про мою болезнь, я возненавижу тебя, слышишь, возненавижу!
Сима хочет ответить что-то и не может, так как мы уже в зале и выступаем под плавные звуки полонеза, предшествуемые самой maman в голубом платье с шифром кавалерственной дамы на груди.
У дверей толпятся кавалеры. Блестящие мундиры гвардейцев пестреют, среди скромных мундирчиков учащейся молодежи. Джона там нет. Я это вижу ясно. Я бы из сотни узнала его милое лицо и высокую, как колонна, фигуру. Неужели он не приехал? Я готова заплакать от досады. И вдруг я невольно вскрикиваю:
— Господи! Он здесь!
Действительно, над всеми головами резко выделяется одна, маленькая, на широких плечах. Вот он выдвинулся из толпы. Его черный фрак резким пятном выделяется на фоне блестящих мундиров.
— Большой Джон, сюда!
Звуки вальса льются какою-то дивной, волшебной мелодией. Пары кружатся, но я ничего не вижу, кроме него — Большого Джона.
— М-lle Лидия! Неужели это возможно! Красивая и изящная, как настоящая большая барышня.
Я быстро оглядываюсь.
— Ах!
В этом залитом золотым шитьем мундире камер-пажа, с чисто французским произношением без буквы «р» и надменным выражением лица трудно узнать Володю — маленького пажика из Белого дома.
- Предыдущая
- 55/58
- Следующая
