За что? - Чарская Лидия Алексеевна - Страница 50
- Предыдущая
- 50/58
- Следующая
— И все-то ты врешь! — вскричала, подойдя к ним, Малявка, — наш институт замком был одного чухонского барона еще до завоевания Петербурга Петром Первым, и здесь…
— Юлька, умолкни! Ну где ты у чухон барона выудила?! — разом остановила пыл расходившейся девочки Бухарина, — а что это замок был, так это правда, — тут же добавила она. — Иначе, что же значит подземный ход, который выходит на галерею?
— И совсем это не подземный ход, а просто подвал, где на зиму капусту прячут, — огорошила нас Карская своим прозаичным объяснением.
— Ну, старушка Божья, ты уж всегда что-нибудь выдумаешь такое… самое заурядное, — рассердилась на нее Пушкинская Татьяна, любившая все поэтичное, таинственное и выходящее из ряда вон. — Я утверждаю, что и в саду кости, и в подземелье. Я знаю, это кости казненных.
— Каких казненных?! — воскликнули разом мы все.
— Ах, господа! — заволновалась Татьяна, — тут ведь замок был, и жил в нем жестокий-прежестокий барон…
— Как Синяя Борода, — ввернула свое словцо подскочившая Додошка.
— Даурская, вы глупы! — рассердилась Елецкая. — Синяя борода — это сказка, а злодей, живший в замке, — быль. Я твердо верю в то, что все это правда. Он казнил своих врагов и бросал их трупы в подземелье. Я могу поклясться, чем хотите!
Глаза нервной девочки сверкали в полутьме дортуара. Щеки побледнели.
— А что, если ты все это врешь, душка? — огорошила ее снова Радя Карская, довольно-таки скептически относившаяся ко всем этим бредням.
— Сама ты врешь! — рассердилась Татьяна.
— А от кого ты все это слышала? — не унималась та.
— Конечно, ей все это во сне приснилось, — засмеялась креолка своим милым смехом.
— Ну, уж нет! — неожиданно вступилась я за рассказчицу, — такие вещи не снятся. И откуда же кости на последней аллее?
И тут же, охваченная назойливой мыслью, я продолжала с горячностью:
— Знаете, что я порешила: пойти в подземелье и узнать, что там такое.
— Не в подземелье, а в подвал. Называйте вещи их именами! — снова расхолодила наш пыл неумолимая Карская.
— Но только, месдамочки, и нагорит же нам, если попадемся! Фроська, как голодный волк, по всему институту рыщет, — предостерегала Малявка, нервно поеживаясь от страха.
— Вздор! Чепуха! Я беру все это на себя, — произнесла я с обычною мне горячностью. — Завтра, после обеда, когда m-lle Ген уйдет пить кофе в свою комнату, мы идем! Только кто готов спуститься со мной? Надо это решить сейчас, — и я вопрошающим взором обвела группу.
— Я!
— И я! — послышались голоса со всех сторон.
— И я! — произнес подле меня знакомый мне, тоненький, как у ребенка, голос. — Если вы пойдете, Воронская, возьмите и меня! Умирать, так вместе, зараз!
Передо мной стояла Черкешенка. Она успела расплести на ночь свои, отливающие синевой, черные косы и стояла теперь перед нами красивая и таинственная, с блестящими глазами, черными, как ночь.
— Ай, привидение! — закричала вдруг своим пронзительным голосом Додошка, отскакивая от двери.
— Додошка, как ты смеешь пугать! Это не привидение, a m-lle Ген.
Действительно, m-lle Ген вышла из своей комнаты, осведомилась, что здесь за шум, и велела ложиться спать.
Когда я уже почти засыпала, кто-то прыгнул ко мне на кровать.
— Воронская! Неужели вы способны верить в эту чушь и пойдете с ними?
Я с трудом открыла глаза, потому что меня страшно клонило ко сну.
— Ну, да, конечно, — проговорила я заплетающимся языком. — И что тут удивительного? — добавила чуть слышно.
— Удивительного нет ничего. Удивительно только то, что я идеализировала вас и считала, безусловно, выше всех, а вы такая же наивная дурочка, как они, — ясно отчеканивая каждое слово, проговорил голос Симы, отчетливо прозвенев в тишине дортуара.
— Ну и отлично! Оставьте меня в покое! — произнесла я сердито. — Дайте же мне спать, наконец, несносная гувернантка!
9 ноября
Весь день мы провели как бешеные: хохотали, дурачились без всякого удержу. Зина Бухарина, Татьяна Макарова и скептическая Карская, Додошка, Черкешенка и другие. И чем ближе подходил назначенный час, тем несноснее мы становились. Даже Черкешенка разошлась против своего обыкновения. Ее глаза беспокойно поблескивали, бледные щеки разгорелись.
— А вы трусите, кажется? Признавайтесь, Елена, — пошутила я.
— С вами я не боюсь ничего. С вами я куда угодно пойду! — горячо вырвалось из груди Черкешенки.
— Даже, несмотря на то, что я розы ваши под злую руку выкинула?
— Ах, Аида, не напоминайте мне про эти злосчастные розы. Это была глупость. И чем же я могла доказать вам мою любовь иначе? А полюбила я вас давно, с той самой минуты, помните, как вы, такая гордая, стояли среди девочек, а они кричали на вас за то, что вы шпионите. Вот тогда-то вы и взяли мое сердце. И потом, потом, правда, что у вас есть мачеха, Аида? — неожиданно спросила она.
— Да.
— А у меня есть отчим. Я очень несчастна. А глупые девочки считают меня кисляйкой. Они не поймут меня. А вы понимаете, я это чувствую. Мой отчим очень жестоко обращается со мною… он…
— Воронская! Гордская! Идти пора, а вы тут в сантименты пустились, — вскричала вдруг, неожиданно, как из-под земли выросшая перед нами Бухарина. — Ключ от платков я выманила у дежурной. Теперь остается каждой по очереди взять платок из шкапа и незаметно прокрасться в столовую, а оттуда через буфетную и сени на галерею. Только не зевать!
И Зина первая ринулась к шкапу, достала оттуда зеленую шаль и скрылась с нею из класса. Через две-три минуты тот же маневр был произведен Додошкой и другими. Когда я брала мой платок, меня остановил знакомый голос:
— Ну, уж коли погибать, так погибать вместе. Стойте, Воронская, и я пойду с вами.
И Сима Эльская присоединилась к нам.
— Все это ужасно глупо, что вы задумали! — произнесла она с какой-то необычайной суровостью в голосе, — глупость, достойная Додошки, но не вас. Но что делать, отстать от вас неловко.
Через полчаса мы присоединились к остальным. Девочки, в одних платьицах, с одними легкими зелеными шалями на плечах, стояли на галерее и, щелкая зубами, переминались с ноги на ногу.
— Ужасно холодно, — жаловалась Додошка.
— Если холодно, то сидела бы дома, — и Бухарина сердито блеснула на нее глазами. — Ну, Аида, веди нас! — бросила она в мою сторону.
— Госпожа Воронская, в авангард!
— Дорогу королеве! — закричала было Сима, но ее тотчас же остановили другие:
— Во-первых, того и гляди Фроська услышит, если случайно в буфетную зайдет, а во-вторых, к подземелью замка надо питать некоторое уважение…
— Эх, уж это мне подземелье! — заговорила Волька, но ее тотчас же опять уняли.
— Как можно! И не стыдно тебе!
Мы спустились по трем скользким ступенькам и очутились в огромной сводчатой комнате, откуда шли еще другие ступени куда-то вниз, в темноту.
Додошка глянула вперед и, как говорится, обомлела.
— Хоть убейте меня, не пойду. Ни за что не пойду! Избави Бог!
— Додошка! Ты все дело погубишь! Вороненая, иди ты первая. Сима, ты тоже. Вы две отчаянные, ведь ничего не боитесь. Бухарина, ты за ними…
И Катя Макарова, у которой голос дрожал, толкаясь между притихшими девочками, шагнула вперед.
— Ну, месдамочки, так мы очень далеко не уйдем. Или домой, или вперед. Я предлагаю затянуть марш Буланже для храбрости, — и Сима, стараясь казаться равнодушной, вышла вперед.
Я опередила ее и первая вбежала в темное, узкое наподобие коридора, пространство, где царствовали полумрак, сырость и какой-то специфический, затхлый, свойственный всем подвалам запах.
— Ну, не подземелье разве? — шепотом воскликнула наша Татьяна.
Мы шли теперь, тесно сбившись в кучку, взволнованные непривычной нам обстановкой. Даже Волька притихла и обычная ее веселость покинула ее. Про Додошку и говорить нечего. Она просто повисла на руке Бухариной, и та должна была тащить ее на буксире.
- Предыдущая
- 50/58
- Следующая
