За что? - Чарская Лидия Алексеевна - Страница 29
- Предыдущая
- 29/58
- Следующая
Я редко, почти никогда не вспоминала покойную маму. Я никогда не думала о том, какой она была, как она выглядела. Но теперь мне точно казалось, что она стоит тут, рядом со мною, грустная-грустная, и, обнимая мою голову, говорит:
— Да, Лидюша, теперь у тебя будет другая мать… будет мачеха… Ты у твоего «солнышка» больше не одна… Я понимаю твое горе, понимаю, как это тебе должно быть обидно… Ты думала, что он может и должен любить только тебя одну, и вдруг…
И я вскакивала на кровати, билась головою о подушки и повторяла бесконечное число раз:
— Ах, Господи! Господи!.. За что Ты меня так наказываешь?..
Тетя Лиза долго уговаривала меня, утешала. Добрая, милая тетя Лиза всей душой понимала мое горе.
Однако, она не могла утешить меня.
«Солнышко», мое «солнышко» решился дать мачеху своей Лидюше! Решился жениться! О!
И передо мною выплыл ненавистный образ той, которую «солнышко» сделал своею женою: серые близорукие глаза, неровные, но белые, как пена, зубы, черные, гладко причесанные с пробором волосы, такие гладкие, точно их все время мазали помадой, и худенькая фигурка с впалою грудью…
— Нет! Невозможно! Я не хочу, чтобы она была моей мачехой!.. Не хочу!.. Умру лучше!.. Да, да, умру, умру!.. Не хочу!.. Не хочу!.. — щелкая зубами, вся дрожа и трясясь, кричу я, грозя кулаками моему невидимому виденью. — Да, да, умру!.. Непременно умру, во что бы то ни стало!..
И, не помня себя, я вскакиваю с постели, накидываю на себя юбочку, платье и босая вылетаю из моей комнаты в коридор, оттуда через кухню на черное крыльцо и в сад.
План ясен и прост: я хочу умереть. Для этого, как я решила, надо только побегать хорошенько по сырой, апрельской земле, еще холодной и застывшей, и схватить горячку, воспаление легких, чахотку, тиф…
Это будет моя месть. Месть «солнышку» за то, что он любил меня слишком мало, за то, что променял на какую-то Нэлли Ронову! Покажу же я им всем эту Нэлли Ронову, да!..
И я несусь, как угорелая, по саду, по холодной, как лед, дорожке, голыми пятками, чуть касаясь земли.
В голове в это время роятся картины.
Я удираю… «Солнышко» и тетя в трепете окружают мою постель. «Солнышко» рыдает. «Я погубил тебя, моя бедная девочка, прости, прости! У тебя не будет мачехи, ни за что не будет!»
И он рвет на себе волосы. Но я все-таки умираю… Умерла… Меня кладут в гроб, непременно в белом, в белом подвенечном платье. Ведь я «невеста Христа».
Варя Клеонова говорила что все умирающие девушками — Христовы невесты…
Стрелки—Хорченко, Гиллерт, Ранский и другие несут мой гроб. А стрелковые дамы, т. е. жены офицеров стрелкового батальона, наши соседки, все хорошо знавшие меня, плачут и говорят — «Такая юная! Такая миленькая, такая талантливая, и умерла! Из-за Нелли Роновой умерла!»… «Да, да, из-за нее! Из-за нее!»— кричу я, задыхаясь, и несусь вперед, как стрела, между голыми, обнаженными кустами смородины и сирени.
Апрельская ночь дышит мне в лицо своим студеным дыханием. Серый полумрак белой полуночи скользит неслышно, как призрак, окутывая прозрачным покровом и дом, и сад. Там, в этом доме спят Лиза и Катишь. Они не ведают и не чуют, что придумала их взбалмошная «принцесса», их «божок»…
А «божок» все несется и несется по поляне, стуча зубами от холода и волнения, злорадно торжествуя свою победу… Умру! Теперь уже непременно умру!
В углу сада лежит огромная куча еще не растаявшего снега. В одну минуту я подле. Взбежать на этот снег, провалиться в него по пояс и остаться в нем до утра с голыми ногами, и — смерть обеспечена, да!
Я быстро отбегаю вбок, делаю разбег, поднимаю голову и останавливаюсь как вкопанная.
Около снежной кучи стоит хорошо знакомая мне серая фигура женщины. Я знаю ее. Черные глаза, светящиеся из под капюшона, тоже хорошо знакомы мне. Она является ко мне во второй раз в моей жизни: тогда, перед отъездом папы на войну, и теперь, перед моей смертью. Какая-то странная тайна невидимыми узами связывает меня с ней. Кто она — я не знаю. Но что-то светлое и жуткое зараз испытываю я в присутствии серой женщины.
«Кто ты?» — говорю я дрожащим голосом.
Она молчит, только из под капюшона сверкают ее глаза, черные и глубокие, как пропасть.
«Слушай, кто ты? Ты должна мне сказать, кто ты. Ты всегда появляешься ко мне, когда случается что-нибудь большое! Ты точно охраняешь меня, значит любишь! Скажи мне, кто ты и сделай так, что бы я умерла!». И выкрикнув с каким-то страстным отчаянием мою фразу, я жду ее ответа.
Она тихо качает головой.
«Ты не умрешь! Ты не умрешь, дитя! Ты должна жить», — слышится мне тихий, тихий, как шелест ветра, голос.
«Вздор!» — кричу я исступленно. — «Мне тяжело, невыносимо!»
И я со всего разбег бросаюсь в сугроб.
Ощущение холода разом протрезвляет меня.
В ту же минуту кто-то сильный подхватывает меня на руки и несет куда-то. Серая женщина исчезает, сливаясь с прозрачными сумерками апрельской ночи.
— Лида! Милая, возможно ли так безумствовать! — слышится мне.
Я быстро открываю глаза. Теперь я лежу на садовой скамейке. Высокий, стройный мальчик с бледным лицом стоит предо мною.
— Коля! — кричу я неистово, — как ты очутился здесь, Коля? — и я бросаюсь на шею моего товарища и друга.
— Очень просто, — говорит Коля, — ведь мы еще не уехали с дачи и живем здесь. Я видел тебя у заутрени.
— Почему же ты не подошел ко мне?
— О, ты была слишком великолепна. Точно принцесса среди своих рыцарей и дам…
И он тихо улыбается.
— А вот каким образом попала ты босая в сад? Объясни, пожалуйста.
— Ах, не принцесса я, Коля, принцессы не могут быть так несчастны, как я! — и я судорожно зарыдала, прижавшись к его груди.
Он дал мне выплакаться, не перебивая моего отчаянного порыва горя.
Рыдая и всхлипывая, я рассказала ему все, все: и про «измену» «солнышка», и про мачеху, и про мое желание умереть.
— Глупая, бедная, маленькая девочка! — произнес он, тихо покачивая головою, — и тебе не стыдно? Ну, подумай только, что станется с твоим отцом, если ты, в самом деле, заболеешь и умрешь?
— Ему все равно. Он женился на Нэлли Роновой, и ему нет до меня никакого дела, — угрюмо глядя мимо Колиных глаз, говорю я.
— Лида! Лида! Ну, можно ли говорить так! — шепчет он в испуге.
— Умру! умру! — твержу я с отчаянием, — умру, на зло им, всем умру, нарочно! Я самый несчастный человек в мире и мне надо умереть!
— Молчи! — вдруг сердито крикнул Коля, — не смей так говорить!
Я не узнала всегда покорного и тихого голоса моего «рыцаря», так он вырос и окреп в эту минуту.
— Молчи и слушай! — прибавил он серьезно и повелительно.
Его лицо бледным пятном светлело на фоне серых сумерек апрельской ночи. Глаза блестели. Он выпрямился и точно вырос в эту минуту.
— Слушай, я тебе скажу тайну, которую не знает ни одна душа. Эта тайна откроет тебе, что бывает горе и больше твоего… Слушай. Живет на свете мальчик. Живет в бедной маленькой комнатке с грубым, черствым и диким человеком. Человек этот вечно зол, вечно желчен и каждый вечер скрывается из дому, а когда приходит, то от него пахнет водкой и он едва-едва держится на ногах. При виде мальчика, когда тот сидит за работой, он кидается, как дикий зверь, на него, отнимает книгу, рвет ее в клочья, а мальчика бьет, жестоко бьет, приговаривая: «Книги до добра не доводят. Не читать и не учиться надо, а работать, работать, работать, да!» И когда избитый, израненный мальчик теряет сознание, жестокий человек оставляет его в покое. И мальчик все-таки учится, урывками, тайком, а в промежутки от уроков переплетает книги, клеит коробочки на продажу и отдает весь заработок жестокому человеку. И все-таки колотушки и побои так и сыплются на него… Ну и пусть бьет, пусть увечит! Мальчик все-таки не бросит ученья никогда! — пылко заключил свой рассказ Коля.
Лицо его побледнело еще больше. Глаза ярко сверкали на чудно преобразившемся теперь, почти прекрасном лице.
- Предыдущая
- 29/58
- Следующая
