Полонянин - Гончаров Олег - Страница 53

• Предыдущая
• 53/79
• Следующая

– А я как же? – взметнулся было мужичок, но ратники его вмиг осадили.

– Тут пока его подержите, – сказал я воинам, Ольгу под локоток подхватил и к убитому христианину ее подвел.

– Слушай, княгиня, – зашептал я ей на ухо, – сдается мне, что с сыном твоим все в порядке. Жив он, здоров, и полон его – выдумка. И Свенельд живой…

– Ты с чего это решил? – вылупилась она на меня.

– А разве ты этого мужичка не слышала? – кивнул я на разбойника. – Самозванный Претич им про сына твоего наплел, будто он у Свенельда в плену. Считай слово в слово повторил то, что тебе гонец привез. Ловушка это. Западня. Кем-то подстроено все, чтоб тебя из Киева выманить. Неужто не понятно?

– Так кто же это? – Ольга испуганно на меня взглянула.

– А что? Мало по Руси у тебя недругов? – пожал я плечами.

– Но христианин он. – Она внимательно посмотрела на убитого.

Нагнулся я над ним, в лицо вгляделся.

– Сдается мне, что рожа у него знакомая. Чудится мне, то ли на Подоле, то ли в Козарах его встречал. – Я почувствовал, как злость накатывает на меня. – Мне бы с гонцом потолковать. Да побыстрее.

– Так ты уверен, что со Святославом все хорошо? – все еще волновалась она за сына.

– Уверен, – кивнул я.

– Что ж, – княгиня сказала, – если ты прав и мне злопыхателя найдешь, тогда награжу тебя щедро. Ну а коли с каганом все же беда случится, я сама с тебя шкуру ремнями нарежу и солью мясо твое засыплю.

– На все воля твоя, княгиня, – склонил я перед ней голову.

– Отпустите его! – повернулась она к воинам, которые мужичка держали. – Пусть в деревеньку свою вертается. Велит огнищанам своих схоронить. Зла я на тебя не держу боле, – поклонилась она ошалевшему мужичку. – И ругу с вас на пять лет снимаю, как и обещано вам было.

– Благодетельница! – кинулся мужичок ей в ноги. – Всех Богов за тебя просить буду, чтоб они тебе долгой жизни послали!

– Ступай! – сказала она.

Я подлетел к киевским воротам. Конь мой пеной исходил, потом обливался, дышал тяжело. И сам я не лучше того коня был. Замаялся за дорогу. В город спешил. Гнал коня, не обращая внимания на жару и пыль, на ночи безлунные, на чащи буреломные, на рану в боку. Нужно мне было как можно быстрее в подклети оказаться да с гонцом поговорить, потому и загонял буланого. Слава Велесу, что до смерти не загнал.

Ольга-то обратно на ладье возвращалась. Супротив течения тяжело грести, по себе знаю. А значит, опередил я ее на целый день.

Сошел с коня занужоного, по шее его с благодарностью похлопал – не подвел буланый. Скрозь ворота в поводу его провел, через майдан к конюшне направился. Иду, а сам думаю: «Как же они, волки, все рассчитать могли? Ведь знали же, что Ольга на выручку к сыну кинется. Уверены были, что в тот же день она из Киева на ладье сорвется. Какой путь ладья до вечера пройти успеет, прикинуть нетрудно. Вот и послали христианина в ближайшую деревеньку. Народ взбаламутить проще простого. Война идет. А тут: баба – лазутчица, колодцы отравленные, руга за пять лет. Мужики и поднялись за правое дело. Придумать же надо такую ложь…»

Привязал я коня, расседлал, соломой его обтер. Пусть остывает. Сам же в терем бросился. Малуша мне навстречу выскочила:

– Ты чего, Добрынюшка, вернулся? Отмахнулся я от вопроса ее:

– Куда вы с Заглядой гонца определили?

– В порубе он сидит, как ты и велел, – сказала сестренка.

– Веди к нему.

Прошли мы под крыльцо, в подпол спустились, к двери запертой подошли.

– Вы его, часом, голодом не заморили? – спросил я Малушу.

– Да ну, – махнула она рукой. – Дважды в день я ему снедь приносила. Под дверь миски просовывала. Отпирать-то ты его не велел. Он сначала ругался сильно. Потом просил, чтоб я его выпустила. А потом притих. Успокоился.

– Молодец, сестренка, – улыбнулся я ей.

Засов отодвинул, дверь распахнул, об миски Малушины споткнулся. Огляделся и обмер. Оконце под потолком клети узенькое, для дневного освещения и ветерка свежего прорублено, на задний двор выходит. Решеткой кованой оно забрано. К решетке этой кушак привязан. На другом конце кушака петля сделана, а в петле гонец. За шею он себя повесил. Мне аж дурно стало от жути такой. [78]

Никогда я подобного не видывал. И представить даже не мог, что вот так из жизни уйти можно. Сбежал, выходит, от меня гонец. Мук вечных не побоялся. Сплюнул я от досады. А Малуша завопила от страха. Прочь выскочила.

Там мертвяк, тут мертвяк. Обрублены концы. И за что зацепиться? Ума не приложу.

Погоди-ка.

Подошел я к висельнику, превозмогая отвращение, рубаху на его груди рванул. Так и есть. Вот он. Тот же знак: крест и рыба над ним.

– Все вы одним клеймом мечены! – сказал я зло и из поруба на свет пошел.

Где же дальше заговорщиков разыскивать? На этот вопрос я ответ позже нашел, когда после бани за стол поснедать сел. Загляда меня откармливала, яства разные подсовывала, а я и не отказывался. Считай, что два дня во рту ничего, кроме слюны, не было. А потом и она высохла.

– О чем ты, княжич, задумался? Или не по вкусу тебе стряпня? – спросила меня Загляда.

– Да вот никак в толк не возьму, – ответил я девке, – где же мне христиан здесь искать?

– Как где? – плечами пожала. – Там же, где иудеев и магометан. В Козарах! Там даже церква ихняя стоит.

Тут и поперхнулся я. Чуть кулебякой не подавился. Как же я про церковь позабыл? Ее же еще Оскольд поставил. И осознал вдруг, что еще не все потеряно.

Вскочил я из-за стола, Загляду на радостях расцеловал.

– Вот туда мне и надобно!

– Что же ты и сбитню не попил? – она мне вслед крикнула.

Шел я по Козарам, а сам все вспомнить пытался, где же я того лихоимца-предводителя видел?

Нет, никак не вспомнить.

Вот и церква. Сруб, в лапу сложенный, маковка по-сверх. На маковке крест. Над входом свято чудное – Иисус, такой же, как в книге Ольгиной, на кресте расчаенный. Худосочный он какой-то, одни ребра торчат. И как мог он на свои плечи все грехи людские взвалить? Видать, и вправду духом своим силен был.

Отворил я дверь и внутрь вошел. А внутри пахнет приторно, от лампады маленькой чад стоит. Нет никого. А лампада другое свято освещает. Пригляделся, а на доске закопченной Перун намалеван. На колеснице он по небушку летит. В руке его молонья зажата. Вот тебе и раз. Как этот-то в церквушке оказался?

– Чего тебе надобно, добрый человек? – вздрогнул я от голоса.

Не сразу впотьмах человека разглядел. Да и как его заметить, если в черной одеже он. Сам тоже черен, волосат и кучеряв длинной бородой. Только на пузе крест большой на тяжелой цепи золотом отсвечивает.

– Или захотел к таинствам апостольским приобщиться? – И выговор у него смешной.

Не нашенский выговор. Словно слова подыскивает.

– Уж не ты ли отец Серафим? – я его спрашиваю.

– Я, – отвечает черный.

– Вот тебя-то мне и надобно. – За горло я его схватил и к стене придавил.

Захрипел он, глаза с перепугу вытаращил. Не ожидал он, видать, от меня такой ласки. А я ему, пока не опомнился:

– Где тут у тебя можно в тишке поговорить? Чтоб не помешал никто?

Он только глаза на свято скосил.

– Ясно. Ты только не ори, тогда жить будешь. Заморгал он глазами. Дескать, орать не буду. Оно и понятно, хоть и с Богом он своим отцовство над христианами киевскими делит, однако ж повидаться с Христом не спешит.

– Вот и славно, – говорю я ему и пальцы на горле разжал.

Закашлялся он. Пополам согнулся. Посипел немного, смог вздохнуть наконец.

– Что ж ты делаешь, аспид? – прошептал.

– Ты поговори мне еще, – я ему. – Давай веди. – И коленкой его легонько под зад пихнул.

Подковылял он к Громовержцу, лампаду с крюка снял, рукой по стене пошарил, и отъехало свято в сторону. А за ним клетушка потайная.

• Предыдущая
• 53/79
• Следующая