Сестра Марина - Чарская Лидия Алексеевна - Страница 37
- Предыдущая
- 37/44
- Следующая
Юматова кончила. Рука ее, лежавшая на плече Нюты, тихо, дрогнула, по белевшемуся в полумраке лицу скользила неясная улыбка. И все трое замолчали снова, думая об одном и том же, о светлом облике сильной, мощной и самоотверженной девушки, сумевшей найти полную радость в совершаемом ею подвиге на земле…
— Слушайте, слушайте! Ах, Боже мой! Как это красиво!..
И, затихшая была, Розочка стиснула изо всех сил руки своих соседок по скамейке.
— Вы слышите? Это ведь ария из «Демона»! Какая прелесть!
В дальнем углу сада вспыхнул огонек. Кто-то сидел на скамье за кустами.
И мощный, мягкий бархатный баритон разливался, будя тишину молодой осенней ночи.
Голос пел арию Демона, и красивая волна звуков неслась за ограду.
— Боже мой, Боже мой! — повторяла восхищенная Розочка.
Голос невидимого певца креп с каждой минутой, царствуя над этой ночью, над позлащенной листвою августовской природы, над блестящими огнями звезд на далеких бархатных небесах.
звучал голос из чащи, наполняя неясной, сладкой радостью сердца трех слушательниц, притихших на скамье.
— Это Ярменко! Ах, как хорошо, божественно! Эта ночь, эти золотые звезды, тишина и один этот голос, красивый! О, пойте же, пойте еще и еще, милый, милый семинарист, — шептала, как в забытье, Розочка, запрокидывая головку и вперив в небо восторгом светившиеся глаза.
— Кто знает, может быть, мы все умрем скоро, через неделю! Придет «она», ужасная, роковая старуха-смерть и убьет нас всех. Но сегодня, сегодня праздник золотых звезд, этой теплой, царственной ночи и твоих песен, милый семинарист.
Но голос оборвался сразу, точно кто-то вспугнул невидимого певца.
— Сестры, вы здесь? К Ольге Павловне, скорее. Она ждет, и все уж собрались в столовой. Сейчас будут выборы и назначения в холерный барак. Сегодня первые тридцать заболеваний, — разорвал тишину внезапно громкий бас Кононовой.
И очарование грезы, рожденное песнью, ночью, полной красоты и звезд, заменилось кошмаром ужасного, надвигающегося призрака несчастия.
В столовой были уже собраны все сестры, имевшиеся налицо в стенах общежития. Среди них мелькали темные сюртуки докторов, военная тужурка доктора Аврельского еле виднелась в густой толпе сестер, что-то усиленно кричавших, что-то доказывавших старшему врачу.
Другие наседали на Козлова, шумя, волнуясь, не слушая на этот раз призывов к спокойствию со стороны Ольги Павловны и Марии Викторовны, выбившихся из сил в неустанном старании призвать к порядку расшумевшуюся паству.
— Меня, Валентин Петрович, меня! — звучало настойчиво в одной группе.
— Нет, меня! Вы же обещали, в первую же эпидемию обещали! — прерываясь, напоминал чей-то молодой голос.
— Доктор Аврельский, Александр Александрович, ради Бога, зачислите меня — Двоепольскую! Я умру, Александр Александрович, если вы меня не назначите… Умру…
— Тогда и меня, и меня, пожалуйста, доктор Козлов. Миленький, хороший, добрый…
— Постойте! Дайте сообразить, сестрицы… Эх, вы, суета какая. Ей Богу же, сосредоточиться нет возможности никакой… Вас всех имеется налицо целая сотня, а надо шестерых сестер, всего только шесть… Поймите!
— Голубчик, миленький, меня, меня!!!
Молодежь из себя выходила, позабыв в эту минуту все, кроме своего. безумно-острого стихийного желания попасть на эпидемию, в холерный барак.
Пожилые, заразившиеся энтузиазмом молодых, застенчиво вначале предлагали было свои услуги, а потом, разойдясь, тоже все более и более настойчиво упрашивали докторов.
— Нет, это из рук вон, что такое! Шут знает… Толкучка какая-то, рынок… Я так не могу-с, — неожиданно вышел из себя Аврельский, и его желчное лицо, по которому бежали крупные градины пота, багрово покраснело от негодования. — Я так не могу-с… Да что же это такое! Вон Розанова, в великом усердии своем, мне пуговицу, извините за выражение, на сюртуке оторвала. Чем пуговица провинилась, что ей, сестре Розановой, желательно попасть в холерный барак, скажите вы мне на милость?
Но никто не мог сказать «на милость» в эту минуту доктору Аврельскому ничего, кроме того, что всей этой сотне самоотверженных женщин и девушек, ничуть не думая об опасности, хотелось попасть во что бы то ни стало в заразный барак и отдать себя целиком уходу за холерными, все свои силы, здоровье и самую жизнь.
Розочка, красная, как, пион, с дико вытаращенными глазами, вертевшая в забывчивости, в пылу просьбы, серебряную пуговицу докторской форменной тужурки, теперь смотрела на оторванную пуговицу дикими глазами и, стараясь перекричать всех и все, охрипшим голосом твердила:
— Меня, меня, голубчик, родненький, миленький Александр Александрович, меня, меня зачислите… Мне бы ужасно хотелось поработать в холерном бараке… Непременно меня зачислите…
— Ну, вот! Не угодно ли? Ну, не одержимая ли это, скажите мне, тьфу! — окончательно вышел из себя доктор Аврельский.
Над шумевшей, волнующейся толпой сначала робко и несмело, потом громче и слышней прозвучал нежный, но сильный голос:
— Сестры! Сестры, успокойтесь! Надо же решить, наконец! Тише, сестры! Я должна сделать вам одно предложение от имени Ольги Павловны. Тише, сестры! Прошу слова! — и Бельская замахала носовым платком над головою.
— Тише, тише! Слушайте! Сестра Бельская говорить хочет, сестра Бельская! — послышались призывающие к порядку голоса.
И толпа разомкнулась, приняв Бельскую в свой круг.
Ольга Павловна хорошо придумала, выпустив общую любимицу в виде как бы парламентера в это бушующее море расходившихся страстей.
В большой столовой при первых же звуках голоса сестры Ольги, как по мановению волшебного жезла, все смолкло.
— Сестры, — снова зазвучал нежный, сильный голос Бельской, — кто хочет идти в барак, встаньте по правую сторону от входа у обеденного стола, кто не хочет — по левую.
Едва только успели смолкнуть звуки последней фразы, как мгновенно толпа сестер бросилась на правую половину комнаты.
— Все, все желаем, все до единой! — раздались взволнованные голоса.
— А кто же останется у нас, в амбулаторных и своих бараках? Скажите мне, кто?
Голос Ольги звучит теперь сурово, строго, но глаза лучистые, светлые, как два солнца, изливающие огонь, полны ласкового укора.
Да! Кто останется на прежнем посту?
Она права, эта светлая, святая Бельская. Права и сейчас, как всегда.
Кто же останется в амбулаториях и бараках?
Тишина воцарилась на минуту в большой столовой, тишина, наполненная смущением и раскаянием.
И среди нее, непоколебимый и твердый, прозвучал снова голос:
— Пусть доктор Аврельский сам назначит, кого надо, в холерный барак. Мы доверяем ему.
— Мы доверяем ему, — эхом отозвалось в толпе сестер.
— Спасибо, сестра Бельская. Выручили, голубушка, — и обычно желчный, раздражительный, но неописуемой доброты, Аврельский выступил вперед.
О, как сильно забились и застучали сердца присутствующих! Сколько пар глаз молодых и старых впились в Аврельского, словно гипнотизируя его волю, без слов силясь внушить ему, назвать себя, каждая себя.
— Сестра Бельская, — раздается в наступившей тишине голос старшего доктора, — прошу вас принять на себя в начальство над бараком. Вы ничего не имеете против этого назначения, Ольга Павловна?
— Разумеется! Я могу только благодарить вас за выбор, — получился со стороны сестры-начальницы твердый ответ.
— Спасибо, что не забыли, Александр Александрович, — и Бельская крупными шагами подошла к Аврельскому и стала подле него.
— Сестра Клементьева! Могу я вас просить в помощницы сестре Бельской?
Смуглое лицо и цыганские глаза Клементьевой вспыхнули, как порох.
— Благодарю!
— Сестра Юматова, вы ничего не имеете?
— О!
Это «о» срывается так искренно и сильно, что невольно вызывает светлую улыбку на лица присутствующих.
- Предыдущая
- 37/44
- Следующая
