Любовник смерти - Акунин Борис - Страница 22
- Предыдущая
- 22/61
- Следующая
Пока Скорик вольными руками рассовывал по карманам бумажки с гривенниками, Самшитов всё на прут глядел. Покапал на него из какого-то пузырька, поскрёб. Повернул концом, стекляшку наставил – и ну давай лысину платочком тереть.
– Откуда это у вас? – спрашивает, и голос дрожит.
Так тебе и расскажи. Сенька «откуда-откуда, дала одна паскуда» не стал ему говорить, потому что хороший человек и выручил.
Сказал вежливо:
– Откуда надо.
И хотел уж идти. Нужно было подумать, что с нежданным богатством делать.
Но тут хозяин возьми и брякни:
– Сколько вы за это хотите? Шутник! За железный мусор? Однако голос у Самшитова дрожал нешутейно.
– Невероятно! – забормотал он, надраивая прут мокрой тряпочкой. – Я, конечно, читал про талерный пруток, но не думал, что сохранился второй такой… И клеймо Яузского двора!
Сенька глядел, как чёрный прут из-под тряпочки вылазит белым, блестящим.
– Чего? – спросил.
Ювелир смотрел на него, будто что-то прикидывал.
– Хотите… два веса? Как за талер, а?
– Чего?
– Даже три, – быстро поправился Самшитов. Положил прут на весы. – Здесь без малого пять фунтов серебра. Пускай будет ровно пять. – Защёлкал костяшками на счетах. – Это сто пятнадцать рублей двадцать копеек. А я вам дам втрое, триста сорок шесть рублей. Даже триста пятьдесят. Нет, даже четыреста! Целых четыреста рублей, а? Что скажете?
Сенька сказал:
– Чего?
– В лавке я столько денег не держу, нужно в банк сходить. – Выбежал из-за прилавка, стал в глаза заглядывать. – Вы должны меня понять, с таким товаром много работы. Пока найдёшь правильного покупателя. Нумизматы – публика особенная.
– Чего?
– Нумизматы – это коллекционеры, которые собирают денежные знаки, – объяснил хозяин, но сильно понятней от этого не стало.
Сенька этих самых коллекционеров, что обожают деньги собирать, на своём веку много видал – того же дядьку Зот Ларионыча, к примеру.
– А сколько их, которым эти пруты нужны? – спросил Скорик, всё ещё подозревая подвох.
– В Москве, пожалуй, человек двадцать. В Питере вдвое. Если за границу отправить – там тоже многие купить захотят. – Тут носатый вдруг дёрнулся. – Вы сказали «пруты»? У вас что, ещё такие есть? И вы готовы продать?
– По четыре сотни? – спросил Сенька, сглотнув. Вспомнил, сколько там, в подземелье, этого хвороста навалено.
– Да-да. Сколько их у вас?
Скорик осторожно сказал:
– Штучек пять добыть можно бы.
– Пять талерных прутов?! Когда вы можете мне их принести?
Здесь нужно было солидность показать, не мельтешить. Трудное, мол, дело. Не всякий справится.
Помолчал и важно так:
– Часа через два, никак не ранее.
– Ниночка! – заорал ювелир жене. – Закрывай магазин! Я в банк!
Заморская птица крику обрадовалась, давай тоже базарить:
– Я в банк! Я в банк! Я в банк! Под эти вопли Сенька и вышел. Рукой об стенку опёрся – так шатало. Ничего себе прутики, по четыреста рублей штука! Прямо сон какой-то.
Перед тем как под землю лезть, в Хохловский заглянул. Посмотреть, не забидели ли Ташку те двое, ну и вообще – спасибо сказать.
Слава Богу, не тронули.
Ташка сидела там же, на кровати, волоса расчёсывала – ей скоро было на работу. Рожу уже размалевала: брови с ресницами чёрные, щеки красные, в ушах стеклянные серёжки.
– Этот, косоглазый, велел тебе кланяться, – рассказала Ташка, накручивая виски на палочку, чтоб кучерявились. – А красавчик сказал, что будет за тобой приглядывать.
Очень это Сеньке не понравилось. Как так «приглядывать»? Грозится, что ли? Ничего, теперь Скорика хрен достанешь, хрен найдёшь. Другая теперь у него жизнь пойдёт.
– Ты вот чего, – сказал он Ташке. – Ты брось это. Нечего тебе больше улицу утюжить. Заберу я тебя с Хитровки, вместе будем жить. У меня теперь денег знаешь сколько.
Ташка сначала обрадовалась, даже по комнате закружилась. Потом остановилась.
– А мамку?
– Ладно, – вздохнул Скорик, поглядев на пьяную бабу – поныне не проспалась. – Возьму и мамку. Ташка ещё немножко потанцевала и говорит:
– Нет, нельзя её отсюда. Пускай помрёт спокойно. Ей уже недолго осталось. Вот помрёт, тогда заберёшь меня.
И ни в какую. Сенька ей все хрусты, что от ювелира получил, отдал. Чего жадничать? Скоро у него денег сколько хочешь будет.
Теперь нужно было в Ероху попасть, откуда к сокровищу лаз.
Из дверей ночлежки как раз убитых выносили. Бросили на телегу два рогожных куля побольше, один поменьше и ещё один совсем маленький.
Народ стоял, глазел. Некоторые крестились.
Вышли трое: чиновник в очках, пристав Солнцев и ещё бородатый дядька с фотографическим ящиком на треноге.
Пристав с чиновником поручкался, фотографу просто кивнул.
– Иннокентий Романович, оперативную информацию прошу собщать мне незамедлительно, – наказал очкастый, усаживаясь в пролётку. – Без вашей хитровской агентуры не сдвинемся.
– Всенепременно, – кивнул пристав, тронув подкрученный усишко.
Пробор у него сиял – ослепнуть можно. Видный был мужчина, ничего не скажешь, хоть и гад смердячий – про то вся Хитровка знала.
– И постарайтесь как-нибудь репортёров того… поменьше распалять. Без живописных подробностей. И так звону будет… – Чиновник безнадёжно махнул рукой.
– Само собой. Не беспокойтесь, Христиан Карлович, – Солнцев вытер лоб белейшим платочком, снова надел фуражку.
Пролётка укатила.
– Будников! – позвал пристав. – Ерошенко! Где вы там?
Из тёмной ямы поднялись ещё двое: Будочник и хозяин ночлежки, знаменитый Афанасий Лукич Ерошенко. Большой человек, золотая голова. Сам из хитрованцев, начинал половым в трактире, после возрос до кабатчика, само собой и сламом приторговывал, а ныне почётный гражданин, кресты у него, медали, к губернатору-генералу христосоваться ездит. Ночлежек этих у него три, ещё винная торговля, лабазы. Одно слово – мильонщик.
– Скоро газетчики прирысят, – сказал им полковник, усмехаясь. – Всё рассказать, всюду пускать, место преступления показать. Да не вздумайте кровь замывать. А на вопросы про ход следствия не отвечать, ко мне отправляйте.
Скорик смотрел на пристава, диву давался. Вот ведь бесстыжий, гнида. Сам очкастому этому вон чего обещал, а сам вон что. И людей, что рядом стоят, ему не совестно. Хотя они для него, надо думать, и не люди совсем.
Пристава на Хитровке не уважали. Слова не держит, беспардонничает, жаден без меры. Прежние тоже были нумизматы, но Иннокентий Романыч всех переплюнул. Берёшь с притонов, где мамзельки, навар – бери, святое дело, но ещё не бывало такого, чтоб пристав сам лахудр пользовал, не брезговал. Выбирал, конечное дело, какие подороже, десятирублевых, и чтоб девушке за труды заплатить или там подарок сделать – никогда. Ещё и псов своих легавых угощал. Хуже не было для лахудры, чтоб в Третий Мясницкий на «разговение» попасть. Возьмут ни за что, посадят в «курятник» и кобелят все кому не лень. Ходили «деды» к Будочнику, просили, не дозволит ли господина полковника порезать или каменюку на него обронить, не до смерти, конечно, а чтоб в разум вошёл. Будочник не дал. Потерпите, сказал. Их высокоблагородие недавно появился и недолго у нас продержится. Высоко метит, карьеру делает.
Делать нечего – терпели.
Солнцев сказал Ерошенке:
– С вас, Афанасий Лукич, штраф. Извольте мне тысячонку представить за непорядок в заведении. У нас с вами уговор.
Ерошенко ничего – степенно поклонился.
– И с тебя штраф, Будников. Я в твои дела не лезу, но за Хитровку ты передо мной в ответе. В три дня мне убийцу не найдёшь – двести рублей заплатишь.
Будочник тоже ни слова не ответил, только седым усом повёл.
Подкатила полковничья коляска. Сел его высокоблагородие, пальцем всем погрозил: «У, рвань!» – и поехал себе. Это он для важности, мог бы и пешком пройтись, ходу до участка всего ничего.
– Не сомневайтесь, Иван Федотыч, – сказал Ерошенко. – Ваш штраф на мне, покрою-с.
- Предыдущая
- 22/61
- Следующая
