Белая обезьяна - Голсуорси Джон - Страница 31

• Предыдущая
• 31/66
• Следующая

Флер крепко держала Тинг-а-Линга за зеленый ошейник, а он, перед необъяснимым куском шелка, пахнущим прошлым, подымал голову все выше и выше, как будто помогая ноздрям, и его маленький язычок высунулся, словно пробуя запах родины.

– Хорошая обезьянка, правда, дружочек?

«Нет, – совершенно явственно проворчал Тинг-аЛинг. – Пустите меня на пол».

На полу он отыскал местечко, где между двумя коврами виднелась полоска меди, и тихонько стал ее лизать.

– Мистер Обри Грин, мэм!

– Гм! – сказал Сомс.

Художник вошел, скользя и сияя. Его блестящие волосы словно струились, его зеленые глаза ускользали куда-то.

– Ага, – сказал он, показывая на пол, – вот за кем я пришел!

Флер удивленно следила за его рукой.

– Тинг! – прикрикнула она строго. – Не смей! Вечно он лижет пол, Обри!

– Но до чего он настоящий китайский! Китайцы умеют делать все, чего не умеем мы!

– Папа, это Обри Грин. Отец только что принес мне эту картину, Обри. Чудо – не правда ли?

Художник молча остановился перед картиной. Его глаза перестали скользить, волосы перестали струиться.

– Фью! – протянул он.

Сомс встал. Он ожидал насмешки, но в тоне художника он уловил почтительную нотку, почти изумление.

– Боже! Ну и глаза! – сказал Обри Грин. – Где вы ее отыскали, сэр?

– Она принадлежала моему двоюродному брату, любителю скачек. Это его единственная картина.

– Делает ему честь. У него был неплохой вкус.

Сомс удивился: мысль, что у Джорджа был вкус, показалась ему невероятной.

– Нет, – сказал он внезапно, – ему просто нравилось, что от этих глаз человеку становится не по себе.

– Это одно и то же. Я никогда не видел более потрясающей сатиры на человеческую жизнь.

– Не понимаю, – сухо сказал Сомс.

– Да ведь это превосходная аллегория, сэр. Съедать плоды жизни, разбрасывать кожуру и попасться на этом, В этих глазах воплощенная трагедия человеческой души. Вы только посмотрите на них! Ей кажется, что в этом апельсине что-то скрыто, и она тоскует и сердится, потому что не может ничего найти. Ведь эту картину следовало бы повесить в Британском музее и назвать «Цивилизация, как она есть».

– Нет, – сказала Флер, – ее повесят здесь и назовут «Белая обезьяна».

– Это то же самое.

– Цинизм ни к чему не приводит, – отрывисто сказал Сомс, – Вот если бы вы сказали: «Наш век, как он есть» – Согласен, сэр; но почему такая узость? Ведь не думаете же вы всерьез, что наш век хуже всякого другого?

– Не думаю? – переспросил Сомс. – Я считаю, что мир достиг высшей точки в восьмидесятых годах и больше никогда ее не достигнет.

Художник задумался.

– Это страшно интересно. Меня не было на свете, а вы, сэр, были примерно в моем возрасте. Вы тогда верили в бога и ездили в дилижансах.

Дилижансы! Это слово напомнило Сомсу один эпизод, который показался ему очень подходящим к случаю.

– Да, – сказал он, – и я могу привести вам пример, какого вам в ваше время не найти. Когда я совсем молодым человеком был в Швейцарии с родными, мои две сестры купили вишен. Когда они съели штук шесть, то вдруг увидели, что в каждой вишне сидит маленький червячок. Там был один англичанин-альпинист. Он увидел, как они были расстроены, и съел все остальные вишни – с косточками, с червями, целиком, – просто чтобы успокоить их. Вот какие в те времена были люди!

– Ой, папа!

– Ого! Наверно, он был в них влюблен.

– Нет, – сказал Сомс, – не особенно. Его фамилия была Паули, и он носил бакенбарды.

– Кстати, о боге и дилижансах: я вчера видел экипаж, – вспомнил Обри Грин.

«Было бы более кстати, если бы вы видели бога», – подумал Сомс, но не сказал ничего вслух и даже удивился этой мысли – он-то сам никогда не видел таких вещей.

– Может быть, вам неизвестно, сэр, что сейчас гораздо больше верующих, чем до войны. Люди открыли, что у них есть не только тело.

– Ах, Обри, вспомнила! – вдруг сказала Флер. – Не знаете ли вы каких-нибудь медиумов? Нельзя ли мне заполучить кого-нибудь из них к себе? На таком полу, как у нас, да еще если Майкла выставить за дверь, можно наверняка сказать, что никакого обмана не будет. Бывают ли эти чернокнижники в свете? Говорят, что они необычайно увлекательны.

– Спиритизм! – буркнул Сомс. – Угу-мм! – он не мог бы выразить свою мысль яснее, говори он хоть полчаса!

Глаза Обри Грина скользнули по Тинг-а-Лингу.

– Попробую вам это устроить, если вы мне дадите вашего китайчонка на часок завтра днем. Я приведу его назад на цепочке и накормлю самыми вкусными вещами.

– А зачем он вам?

– Майкл прислал мне сегодня замечательную маленькую натурщицу, но, понимаете, она не умеет улыбаться!

– Майкл?

– Да. Совершенно новый тип, и я кое-что задумал. Когда она улыбается, будто луч солнца скользит по итальянской долине; но когда ее просишь улыбнуться, она не может. Я и подумал – не рассмешит ли ее ваш китайчонок?

– А мне можно прийти взглянуть? – спросила Флер.

– Да, приведите его завтра сами; но если я ее смогу уговорить, она будет позировать для нагой натуры.

– О-о! А вы мне устроите спиритический сеанс, если я вам одолжу Тинга?

– Устрою.

– Угм-мм, – снова проворчал Сомс.

Сеансы, итальянское солнце, нагая натура! Нет, пора ему снова заняться Элдерсоном, посмотреть, чем можно помочь, а эти пусть играют на скрипке, пока Рим горит!

– До свидания, мистер Грин, мне некогда, – сказал он вслух.

– Чувствую, сэр, – сказал Обри Грин.

«Чувствую!» – мысленно передразнил его Сомс, уходя.

Обри Грин тоже ушел через несколько минут встретив в холле какую-то даму, просившую доложить о себе.

А Флер, оставшись наедине со своим телом, снова провела по нему руками сверху вниз. «Нагая натура» напомнила ей об опасности слишком драматических переживаний.

– Миссис Вэл Дарти, мэм.

Имя, которое даже Кокер не смог исказить, подействовало на Флер так, словно чей-то палец внезапно притронулся к обнаженному нерву. Холли! Флер не видела ее с того дня, как вышла замуж не за Джона. Холли! Целый поток воспоминаний – Уонсдон, холмы, меловая яма, яблони, река, роща, Робин-Хилл! Нет! Не слишком приятно видеть Холли; и Флер сказала:

– Как мило, что вы зашли.

– Я сегодня встретилась с вашим мужем на Гринстрит, и он пригласил меня. Какая чудесная комната!

– Тинг! Пойди сюда, я тебя должна представить. Это – Тинг-а-Линг, правда – совершенство? Он немного расстроен из-за новой обезьянки. А как Вэл, как милый Уонсдон? Там было так изумительно спокойно.

– Да, славный, тихий уголок. Мне никогда не надоедает тишина.

– А как... как Джон? – спросила Флер с легким сухим смешком.

– Разводит персики в Северной Каролине. Британская Колумбия не подошла.

– Вот как! Он женат?

– Нет.

– Он, верно, женится на американке.

– Ведь ему еще нет двадцати двух лет.

– Господи! – сказала Флер. – Неужели мне только двадцать один год! Мне кажется, будто мне сорок восемь.

– Это оттого, что вы живете в гуще всех событий и встречаете такую массу людей.

– И, в сущности, никого не знаю.

– Разве?

– Конечно нет. Правда, мы все зовем друг друга по именам, но в общем...

– Мне очень нравится ваш муж.

– О, Майкл – прелесть! А как живет Джун?

– Я ее вчера видела – у нее, конечно, опять новый художник, Клод Брэйнз. Он, кажется, так называемый вертижинист.

Флер закусила губу.

– Да, их теперь много. Но, вероятно, Джун считает его единственным.

– Да, она считает его гением.

– Удивительный она человек.

– Да, – сказала Холли. – Преданнейшее существо в мире, пока увлечена чем-нибудь. Возится, как наседка с только что вылупившимися цыплятами. Вы никогда не видели Бориса Струмоловского?

– Нет.

– И не смотрите.

– Я видела его скульптуру – он лепил одного из дядей Майкла. Вполне нормальная вещь.

• Предыдущая
• 31/66
• Следующая