Хочу верить… - Голосовский Игорь Михайлович - Страница 19
- Предыдущая
- 19/33
- Следующая
— Да, это верно, — ответил я. — Я убежден, что она не виновата, и хочу это доказать. А фактов, говорящих против нее, и так больше чем достаточно. Я должен быть объективным? Что ж, по-вашему, я не объективен? Значит, я заинтересованное лицо?
— Выходит, что так. Такое, братец ты мой, складывается впечатление!
— Ну, и очень хорошо. Да, я заинтересован в том, чтобы она оказалась честной. По-моему, мы все должны быть в этом заинтересованы! Что в этом плохого?
— Тебя ее переспоришь! — строго сказал Василий Федорович. — И я «е намерен с тобой спорить. Сегодня же выезжай в Москву! Здесь поговорим.
— Вернуться не могу, — ответил я.
— То есть как не можешь? Бочаров в Австрии с делегацией, я замещаю редактора, и то, что я тебе сказал, — это приказ. Уясняешь?
— Уясняю. Но все равно… Извините, Василий Федорович… Я не приеду. — Он что-то ответил. Я уже не слышал. Я осторожно положил трубку и вышел из номера.
На улице было безветренно. Падал снег. На шапках и на плечах у прохожих наросли, сугробы. Я был почти спокоен. Взяв такси, я поехал в обком. Томилин встретил меня стоя. Он собрался уходить и был уже в пальто.
— Я задержу вас на минуту, — сказал я. — Это вы запретили Осиной опубликовать мое объявление?
— Я не могу что-либо запретить или разрешить редактору газеты, — сухо ответил он. — Мое дело лишь дать справку. Я ее дал. Я сообщил, что мы располагаем достаточно полными сведениями о так называемой «деятельности» Зайковской в подполье.
— А Галя Наливайко?
— В списке подпольщиков, утвержденных бюро обкома, она не значится. Как можно ставить вопрос о ее работе в подполье на страницах областной партийной газеты? — Внимательно посмотрев на меня, он мягко добавил: — Не усматривайте в моих действиях желания вставить вам палки в колеса. Просто вы поспешили. Вы не хуже меня знаете, что печать — дело серьезное и нужно прибегать к ее помощи осторожно.
Наверно, он был прав, но я не видел во всем этом никакого смысла. Меня угнетала и выводила из себя полная нелепость происходящего.
— Хорошо, — сказал я. — А письмо в редакцию? Вы о нем знаете?
— Я его читал, — спокойно ответил Томилин.
— Вы читали?! — Я был изумлен. — И вы… вы согласны с тем, что там написано?
— Я не советовал посылать это письмо, я рекомендовал сначала побеседовать с вами. Но Варвара Борисовна не последовала моему совету…
— Тимчук? — Я почему-то сразу подумал о ней еще в гостинице.
— Да, Тимчук. Автор письма она. Остальные только поставили свои подписи.
Очевидно, она от вас узнала, зачем я приехал в Прибельск!
— От меня. А разве не следовало ей говорить? Вопрос был с подвохом.
— Нет, отчего же! — пробормотал я. Томилин положил руку мне на плечо.
— Не обижайтесь на нее, поймите, для вас это интересный материал, и только, а Тимчук по вине Зайковской потеряла мужа.
— Да, — согласился я. — Об этом я не подумал… Но что же делать? Ведь она ошибается… Я хочу поговорить с нею… Где она живет?
— На улице Энгельса, дом шесть, но вам не стоит туда идти.
— Нет, я пойду.
Томилин сочувственно и в то же время осуждающе взглянул на меня и надел шапку. Мы вместе вышли из обкома. Заведующий партархивом проводил меня.
Он был прав: мне не следовало встречаться с Тимчук. Разговор у нас не получился. Варвара Борисовна пригласила меня в большую холодную комнату с блестящим и холодным как лед паркетом, замороженными окнами и темным, как вечернее небо, потолком. Она предложила мне сесть и сама не села.
— Слушаю вас. — Ее голос был таким ледяным, что мне показалось, будто изо рта у нее идет пар.
Я молча протянул ей письма Людмилы. Тимчук, удивленно подняв белесые брови, взглянула на меня, затем стала разглядывать письма. Я терпеливо ждал, пока она читала. Ее лицо не изменило враждебного выражения.
— Вы считаете это документом? — презрительно спросила она. — Вот это? Я думала, вы располагаете большим!
Она разговаривала со мной так, словно мы были враждующими сторонами в суде и от собранных каждым из нас доказательств зависел исход дела.
Я молчал, желая дать ей выговориться. Тимчук прошлась по комнате, на ходу поправляя коврики и фарфоровые тарелочки, висевшие на стенах, остановилась передо мной и сказала:
— Меня-то вы не переубедите. Я все делаю, чтобы и другие вам не поверили. Понятно?
— Но почему? У вас тяжелые воспоминания, верно, но истина должна быть дороже…
— Истина? — фыркнула она. — Где? В этих ваших письмах? Кстати, кто вам их дал?
— Дочка Зайковской Маша.
— Ее дочка умерла!
— Представьте, оказалась жива…
— Вот как? Ну, тогда мне все ясно! — торжествующе ответила Варвара Борисовна. — Она сама их написала!
— Что-о?!
— Факт, а теперь нарочно морочит вам голову!
Вряд ли вы лично заинтересованы… Она вас ввела в заблуждение!
— Но зачем ей это? — Мне показалось, что я сплю и вижу нелепый, уродливый сон.
— Известно, зачем. Лучше хвастаться геройскими подвигами своей мамаши, чем стыдиться ее всю жизнь… Да еще, глядишь, и пенсию назначат персональную, как члену семьи подпольщика.
Ее фразе насчет пенсии я тогда не придал никакого значения.
Мне стало ясно, что разговор зашел в тупик. Продолжать его не имело смысла.
— До свидания, — сказал я. — Жаль, что вы так настроены. Маша — честная, хорошая девушка, а письма, разумеется, написаны Людмилой.
— Хотя бы даже и так, — ответила Тимчук, провожая меня в переднюю. — Это ничего не доказывает. В райкоме да на собраниях она, может, и была комсомолкой, а как припекло — стала немцам пятки лизать. Вообще вы мне лучше о Зайковской не говорите. Я ее получше вашего знаю. И не пытайтесь из этой фашистской шлюхи святую сделать, не выйдет!
Непримиримая, жгучая ненависть прозвучала в ее голосе. Я словно на секунду заглянул в пропасть…
В гостиницу идти не хотелось. Сев на скамейку в пустом, темном сквере, я задумался. Дела мои были плохи. Разве не права была Тимчук, вдова повешенного немцами патриота? Она не понравилась мне: что-то неискреннее, хитрое, фальшивое было во всем ее облике. Но какое значение имели мои симпатии или антипатии? Я мог и ошибаться. Чем, в сущности, я располагал? Старыми письмами, странным путем попавшими ко мне в руки. Я достиг бы, возможно, успеха, если бы мне помогали люди, связанные с подпольем, но был обречен на неудачу в обстановке открытого недоброжелательства.
Я понял это со всей ясностью и пал духом. Я не усомнился в Людмиле, но перестал верить в свои силы. Наверно, я просто неправильно взялся за дело и все испортил. Другой на моем месте, несомненно, достиг бы большего…
В гостиницу я вернулся с твердым решением отказаться от дальнейших поисков.
В девять часов утра раздался телефонный звонок. «Наверно, опять из редакции», — сонно подумал я и взял трубку, готовый ответить Василию Федоровичу, что вчера погорячился и собираюсь немедленно вернуться в Москву.
Голос был незнакомый.
— Степан Мартынович Зененко просит вас, если вы не заняты, зайти сейчас к нему, — услышал я и промолчал, ничего не поняв.
— Вы слышите? — настойчиво повторил мужской голос. — Товарищ Зененко хочет с вами поговорить. Он ждет вас.
— Кто ждет? — переспросил я.
— Зененко, первый секретарь обкома партии, — с укоризной сказал голос. — Он просит вас в десять часов утра быть у него.
В трубке щелкнуло, раздались гудки. Я сел и взъерошил волосы. Меня вызывает Зененко? Откуда он узнал обо мне? Я вспомнил вчерашний разговор с Тимчук и все понял. Итак, Варвара Борисовна развернула бурную деятельность. Не следовало ходить к ней, не зря предупреждал меня опытный и осторожный Томилин. Он действительно желал мне добра. Теперь меня ждала новая неприятность.
Я кое-что слышал о Зененко. Первый секретарь областного комитета партии был из рабочих. Во время Отечественной войны воевал в разведке. Из рядовых дослужился до майора. В тысяча девятьсот сорок пятом году его послали «а партийную работу в село. До недавнего времени он работал в райкоме; на партийной конференции был избран секретарем обкома… Степан Мартынович Зененко слыл человеком требовательным, никому не прощающим промахов.
- Предыдущая
- 19/33
- Следующая
