Фантастика - Акунин Борис - Страница 35

• Предыдущая
• 35/57
• Следующая

Он остановился в дверях спальни и долго смотрел, испытывая очень мощное, но незнакомое чувство, совсем не такое, какое следовало бы испытывать при виде прекрасной девушки с разбросанными по подушке волосами и высовывающимся из-под одеяла обнаженным плечом. Роберту хотелось не сжать ее в объятьях, не впиться в горячее, податливое, женское, а нежно погладить и легонько, не разбудив, поцеловать.

Что это со мной, покачал он головой. Однако сделал именно то, что собирался. Присел на корточки, погладил ложбинку под ключицей и, едва коснувшись губами, поцеловал.

Анна улыбнулась, открыла глаза.

«Это ты. Как хорошо».

Роберт побледнел от острого, почти болезненного ощущения абсолютного счастья. В окне, в отличие от вчерашнего, светило солнце, желтеющие верхушки деревьев на синем небе были до китча красивы.

И началась жизнь, явственно поделенная на две половины.

С утра и до вечера Роберт был с Анной, с вечера до утра – с Инной. По мере того как осень сначала набирала силу, а потом теряла ее, переходя в зиму, цвет каждой из половин делался всё отчетливей. Жизнь с Анной была белая, радостная. С Инной – черная, наполненная мукой и чувством вины. Роберт мрачно шутил сам с собой: Инь и Ань.

Вечером, когда темнело (с каждым днем это происходило все раньше), у него начинало портиться настроение. Анна это чувствовала. Сказала (ему теперь казалось, что она и в самом деле с ним разговаривает), что она существо природное, зимой много спит, и правда чуть не с шести часов начинала клевать носом, зевать. В восемь, а в декабре бывало, что и раньше, решительно объявляла, чтобы он выметался – ей пора умываться и баиньки.

Когда он приезжал утром, она еще спала. У Роберта было ощущение, что, если он не приедет, она вовсе не проснется. Однажды он задержался, приехал во втором часу – Анна действительно еще спала.

С Инной жилось совсем иначе.

От стыда и вечной виноватости он стал с ней очень ласков и внимателен. Ловко и правдоподобно врал про загруженность в институте – к счастью, у Инны не было привычки звонить ему на работу. Что-то она безусловно чувствовала, он гораздо чаще, чем раньше, ловил на себе ее быстрый, искоса взгляд. Тут-то и попробовать бы заглянуть в него, очень возможно, что получилось бы. Но Роберт старался даже случайно не встретиться с Инной глазами. Совестно, да и, честно говоря, неприятно. Очень уж страшненькая, бедняжка. Чтоб жена не догадалась, до какой степени она стала ему физически несимпатична, Дарновский занимался с ней любовью каждую ночь. Такого не бывало с медового месяца. Достаточно было закрыть глаза, представить Анну, и дальнейшее происходило само собой. Вот ведь странно: в белой половинке жизни, когда Анна была рядом, сексуального желания не возникало, а на расстоянии вспомнит, как она после прогулки снимает через голову свитер или просто, поджав ногу, вытряхивает из сапожка снег – и в жар кидает.

В конце концов эту загадку он разгадал. Когда гуляли в парке.

Находясь с Анной, Роберт словно возвращался в детство. Они то катались на коньках, то кидались снежками, то просто валяли дурака. Так вот, вез он ее на санках, бежал рысцой, изображая ретивого коня. Ржал, выгибал шею, она звонко смеялась. Потом обернулся, увидел ее разрумянившиеся щеки, блестящие глаза – на вид ей можно было дать лет двенадцать – и вдруг пронзило: она моя сестренка! Да, не возлюбленная, а сестра! Кто ж поволочет в кровать родную сестру?

Очень это было странно.

Больше всего Роберт ненавидел выходные. Суббота еще куда ни шло. В этот день Инна навещала своих родителей, а он ездил к матери. Только теперь Дарновский бессовестно сачковал. Заскочит на полчаса, много на час – и к Анне.

Зато по воскресеньям она сидела в квартире совсем одна. Ненавистный, нескончаемый день. Но Анна ни разу не пожаловалась. Когда он спрашивал, где она была и что делала, всегда отвечала одно и то же: гуляла. Если Роберт начинал приставать, выспрашивать подробности, отводила глаза, и он сразу переставал ее слышать.

Кажется, ей никогда не бывало скучно. Книг она не читала совсем (может, и в самом деле не умела?), телевизор смотрела странно – не новости, не фильмы и ток-шоу, как все нормальные люди, а мультфильмы или занудную муру по образовательному каналу: про каких-нибудь муравьев или миграцию птиц. Любила листать альбомы с репродукциями, по часу рассматривая какую-нибудь «Сдачу Бреды» или «Гибель Помпей».

В магазин она не ходила, Роберт пополнял холодильник сам. Врала бабуля-покойница, что аппетит у ее внучки дай Боже. Ела Анна, как канарейка. Только чаю много пила. В первый же вечер, уходя, Роберт положил на телевизор пачку денег – чтоб тратила. Потом, сколько ни проверял, не убавилось ни одной бумажки.

А денег в тот странный год, когда страна катилась в тартарары, у Роберта было много. Причем не «деревянных» (рублей тогда у всех москвичей вдруг стало полным-полно, только на них ничего нельзя было купить), а настоящих, гринбэков.

Это тесть выручал.

Сначала помог удачно поменять машину. Почти новый «гольф», прямо из Германии, достался Роберту, считай, даром – почти по той же цене, по какой ушла вишневая «девятка».

Потом Всеволод Игнатьевич и вовсе облагодетельствовал, добыл для зятя шикарную долгоиграющую халтуру: переводить с английского, немецкого и французского всякую экологическую лабуду. Оплачивала перевод международная организация, причем по европейским расценкам, 20 долларов за лист. За час стрекотни на машинке Дарновский запросто выколачивал свою трехмесячную зарплату. Осенью правительство впервые девальвировало рубль и потом проделало это еще несколько раз, так что солидные институтские пятьсот рублей превратились в жалкие пятнадцать баксов.

В апреле должны были вернуться Лабазниковы, но к этому времени Роберт уже переселил Анну в однокомнатную квартиру близ Кузьминского парка, купил за четыре тысячи долларов – теперь это стало можно.

Здесь было гораздо уютнее, чем у Инки (так он мысленно называл свое ночное жилище) и даже в кутузовских хоромах. Анна проявила неожиданный талант к обустройству гнезда. Повела Роберта в хозяйственный, поставила в длинную очередь за обоями и краской, а ремонт провела сама. Где научилась – непонятно. Неделю ходила чумазая и очень довольная. Дарновский был при ней чернорабочим. Она его ни о чем не спрашивала, мнением не интересовалась, лишь командовала: подай, принеси, подержи, да не так, глупый.

Получился настоящий парадиз. Ярко, легко, празднично и главное – каждый сантиметр наполнен Анной. Здесь была территория полного, беспримесного счастья.

Днем Роберт жил в раю, вечером и ночью возвращался в ад, но оба эти времени – и светлое, и темное – неслись с невероятной скоростью. Страна, называвшаяся диковинным негеографическим именем «Советский Союз», с тошнотворным ускорением летела куда-то под гору, с откоса.

Жизнь необратимо и стремительно менялась, причем исключительно в худшую сторону. Многие вокруг, позабыв о пионерском детстве и комсомольской юности, вдруг уверовали в Христа, принялись штудировать Священное Писание. Наибольшей популярностью у неофитов пользовалось «Откровение Иоанна Богослова». Выяснилось, что «чернобыль» по-украински означает «полынь», и все заговорили о близости Апокалипсиса, ибо в Книге было сказано: «Имя сей звезде “полынь”; и третья часть вод сделалась полынью, и многие из людей умерли от вод, потому что они стали горьки».

В московских магазинах ввели невиданный режим – внутрь пускали только по паспортам со столичной пропиской. При этом на полках все равно не было ничего, кроме пластиковых пакетов и трехлитровых банок с березовым соком. В универмагах картина была совсем уже сюрреалистическая. Толпа стояла у пустых прилавков и ждала, не выкинут ли хоть что-нибудь – неважно что. С осени начались перебои с хлебом. Даже в Институте капстран, всегда снабжавшемся продовольственными заказами по цековскому лимиту, теперь можно было добыть в лучшем случае тощую синюю курицу да банку сайры. Затравили, добили борьбой с привилегиями и многолетнего друга семьи – «кормушку», до самого последнего времени исправно снабжавшую Всеволода Игнатьевича колбасой, красной рыбой и прочими раритетами.

• Предыдущая
• 35/57
• Следующая