Коммодор Хорнблауэр - Форестер Сесил Скотт - Страница 8

Вот и попробуйте сохранить в Англии секреты; даже этот каботажник из Дилла знает, какими силами располагает Хорнблауэр и куда направляется — и завтра, встретившись где-нибудь посередине Ла-Манша с французским chasse-marée — «охотником за приливами», одним из тех суденышек, которые рискуют прорывать континентальную блокаду, — сменяет табак на бренди, а заодно и обменяется новостями. А еще через три дня Бонапарту в Париже станет известно, что Хорнблауэр отплыл на Балтику с линейным кораблем и эскадрой.

— Эй вы, потише с этими ящиками! — неожиданно взревел капитан люггера, — бутылки-то не железные!

Матросы спускали в люггер остатки багажа с мола: дополнительные запасы провизии, которые Барбара сама заказала для него и качество которых так тщательно проверяла — ящик вина, ящик закусок и — пища для ума — сверток с книгами, ее особый подарок.

— Не хотите ли присесть в каюте, Ваша Милость? — спросил капитан люггера с простодушной заботливостью в голосе — пока добежим до «Несравненного», успеем промокнуть.

Барбара поймала взгляд Хорнблауэра и вежливо отказалась — Хорнблауэр хорошо знал эти тесные, вонючие каютки на старых судах.

— Тогда штормовой плащ для Вашей Милости.

Тяжелый плащ, накинутый на плечи Барбаре, накрыл всю ее высокую фигуру и колоколом свисал до самой палубы. Ветер все еще рвал шляпку у нее с головы; одним резким движением Барбара сорвала шляпку и сунула ее под просмоленную парусину плаща. В то же мгновение резкий порыв ветра взъерошил ей волосы, они рассыпались длинными прядями, она рассмеялась и, встряхнув головой, пустила их по ветру. Ее щеки горели, а глаза — сверкали, совсем как в те далекие дни, когда они вместе с Хорнблауэром огибали мыс Горн на «Лидии». Хонблауэру захотелось ее поцеловать.

— Трави помалу! Пошел все к фалам! — заорал капитан, поудобнее устраиваясь на корме и захватывая подмышку рукоятку румпеля. Матросы налегли на тали, огромный грот поднимался фут за футом и люггер, слегка кренясь на левый борт, начал отходить от мола.

— Поживей с этими тряпками, Грег!

Капитан вывернул румпель, люггер весь как будто поджался, волчком крутнулся на киле и вдруг рванулся вперед, как чистокровная лошадь, почувствовавшая руку опытного наездника. Как только суденышко вышло из под защиты мола, ветер тут же налетел на него и положил было на борт, но капитан толкнул румпель от себя, а на корме Грег с матросами выбрали брасы втугую, так, что набравшие ветра паруса стали твердыми как доска, и люггер, идя в крутой бейдевинд — настолько крутой, что это могло бы показаться опасным для того, кто не был знаком с этими маневренными суденышками — бросился прямо в пасть начинающегося шторма, в фонтанах брызг, разлетающихся во все стороны из-под левой скулы. Даже здесь, на относительно спокойных водах Даунса, ветра было достаточно, чтобы люггер двигался достаточно быстро, пританцовывая на верхушках волн, прокатывавшихся под его днищем от левой скулы до правой раковины.

Хорнблауэр вдруг понял, что наступает момент, когда он должен ощутить действие морской болезни. Он не мог припомнить себе ни одного начала своих прошлых морских походов, не сопровождаемого вульгарным укачиванием, а движения этого маленького люггера, приплясывавшего на волнах, как раз и должны были послужить толчком для морской болезни на этот раз. Забавно, но на сей раз ничего подобного не случилось: Хорнблауэр с удивлением отметил, что линия горизонта впереди по курсу судна то появляется, когда люггер проваливается в промежуток между волнами, то исчезает, когда судно почти встает на корму, но сам он не ощущает привычных в первые дни пребывания на море приступов тошноты. С гораздо меньшим удивлением Хорнблауэр отметил, что вновь обрел свои «морские ноги» — способность сохранять равновесие на шаткой палубе; после двадцати лет, проведенных в море, это было не трудно. Обычно он терял этот навык только когда его одолевала морская болезнь, но, к счастью, на этот раз постыдный недуг пока не давал о себе знать. Конечно, вначале всех предыдущих плаваний он выходил в море абсолютно измученный заботами о снабжении корабля водой, провизией, порохом, ядрами и — главное! — решением проблем с укомплектованием экипажа. Многодневное нервное напряжение, постоянное недосыпание, огорчения и волнения приводили к тому, что он действительно чувствовал себя больным — даже до выхода в море. Теперь, в своем новом качестве коммодора, Хорнблауэр был свободен от этих забот — он получил приказы и указания от Адмиралтейства, Министерства Иностранных дел и Министерства финансов, но все эти приказы и ответственность за их исполнение не представлялись ему и вполовину такими же сложными и изматывающими, как возня с поисками матросов или переговоры с начальством доков и интендантством. Теперь он чувствовал просто чудесное облегчение.

Барбаре пришлось плотнее запахнула плащ, стало теплее, но взгляд, брошенный на мужа говорил, что чувствует она себя далеко не так уютно, как казалось еще миг назад; на лице отразились сомнения, переходящие в тревогу. Сам же Хорнблауэр чувствовал воодушевление и гордость; ему было приятно и новое назначение, и отсутствие морской болезни, и ощущение, что есть на свете вещи, которые он может делать лучше Барбары, столь совершенной во всем. Еще чуть-чуть — и он начал бы поддразнивать ее, хвастаясь своей невосприимчивостью к качке, но здравый смысл и нежность к жене спасли его от столь невероятного святотатства. Она возненавидела бы его, если бы он решился на нечто подобное — с поразительной ясностью он вдруг припомнил, как сам ненавидел весь мир, когда его терзала морская болезнь. Хорнблауэр поступил лучше.

— К счастью, дорогая, ты чувствуешь себя хорошо — сказал он. — Ветер довольно свежий, но твой желудок еще никогда тебя не подводил.

Она взглянула на него с легким недоверием, но слова Хорнблауэра звучали вполне искренне и тронули ее до глубины души. А он продолжал, принося жене великую жертву, о которой она, по всей видимости, и не догадывалась.

— Завидую тебе, дорогая, — сказал Хорнблауэр, — сам я, как всегда в начале похода, питаю самые мрачные сомнения относительно своего бренного тела. Зато ты, к счастью, обычно всегда чувствуешь себя хорошо.

Да, вряд ли какой-нибудь мужчина смог бы привести лучшее доказательство своей любви к жене, чем он — пожертвовать чувством собственного превосходства, но для ее спасения он должен был притвориться, что пал жертвой морской болезни, хотя на самом деле это было не так.

Барбара сразу же приняла озабоченный вид.

— Мне так жаль, любимый — сказала она, кладя руку ему на плечо — надеюсь, ты не собираешься вернуться? Это было бы очень неудобно — особенно теперь, когда ты собираешься принимать командование.

Хитрый план Хорнблауэра сработал: получив пищу для размышлений о гораздо более важном предмете, чем поведение ее желудка, Барбара сразу же забыла обо всех своих неприятных ощущениях.

— Надеюсь, я выдержу всю эту процедуру, — ответил Хорнблауэр; он попытался изобразить улыбку — вымученную улыбку обреченного храбреца, а поскольку актерский дар не принадлежал к числу его особых талантов, очевидно, только отупляющая качка помешала проницательной Барбаре, которая обычно видела мужа насквозь, разгадать его игру. Угрызения совести начинали терзать Хорнблауэра, когда он видел, что разыгрываемая им пародия на героизм вызывает у жены восхищение. Ее взгляд смягчился…

— По местам стоять, к швартовке! — проревел капитан люггера и Хорнблауэр, взглянув вверх, вдруг с удивлением обнаружил, как близко они уже подошли к корме «Несравненного». Несколько парусов было поднято на носу линейного корабля, а его бизань-марсель работал назад, устанавливая «Несравненный» под некоторым углом к ветру, что давало люггеру возможность подойти с правого, подветренного борта. Хорнблауэр сбросил лодочный плащ и стоял открыто, так, чтобы быть хорошо видным со шканцев «Несравненного»: хотя бы для поддержания репутации Буша, он не хотел бы прибыть на борт без соответствующего предупреждения. Затем он повернулся к Барбаре.