Ритуалы плавания - Голдинг Уильям - Страница 46

• Предыдущая
• 46/55
• Следующая

— Мистер Колли, сэр, вы только не… — начал он было шепотом.

— Филлипс, ах ты, собака! А ну, марш вниз, не то шкуру спущу!

Я в изумлении посмотрел кругом. Это опять был Камбершам и с ним еще Деверель. Но если я и узнал их, то Камбершама только по голосу, а Девереля по особенной грации (этого у него не отнимешь), ибо они, как и я, оба были без шляп и сюртуков. Увидев меня — меня, обещавшего себе никогда более в таком виде не показываться, — они прыснули со смеху. Правда, смех их был какой-то истерический. Тогда я понял, что они в изрядном подпитии. Каждый что-то держал в руках, хотя от меня эти предметы они старательно прятали. Когда же я закрывал свою дверь, они проводили меня такими почтительными поклонами, что в искренность их я не мог поверить. Но ведь Деверель джентльмен! Не может же он вынашивать планы причинить мне зло!

Корабль как-то по-особому замер. Несколькими минутами раньше я слышал звук шагов — наши пассажиры, те, кто еще не успел присоединиться к остальным, двинулись по коридору, взобрались по лестнице и прошли у меня над головой. Да, сомневаться тут не приходится. Все населяющие этот конец судна собрались сейчас на мостике. Одному мне нет места среди них!

Я еще раз вышел из каюты, пробрался незаметно в наш освещенный странным светом коридор, вопреки моему собственному твердому решению касательно моего гардероба. Коридор был погружен в тишину. Только невнятное сбивчивое бормотание доносилось из каюты мистера Тальбота. Меня так и подмывало пойти к нему и просить его оказать мне покровительство. Но я знал, что он предается молитве, и не посмел нарушить его уединение. Так же украдкой из коридора я выбрался на шкафут. То, что открылось моему взору, не просто ошеломило меня, но навсегда врезалось в память и уже не сотрется до моего смертного часа. Наша оконечность судна — два возвышения в кормовой части — была запружена пассажирами и офицерами команды; в полном молчании все они смотрели куда-то вперед, поверх моей головы. И было на что смотреть! Никогда я не видел ничего подобного. Ни перо, ни карандаш, будь они даже в руке величайшего художника за всю историю человечества, не в силах хотя бы отдаленно передать это впечатление. Наш огромный корабль, напомню, стоял неподвижно, и паруса по-прежнему свисали вниз. Справа от него клонилось к закату солнце, слева поднималась полная луна — одно светило оказалось прямо против другого. Два огромных диска словно смотрели друг другу в лицо, и каждый видоизменял свет, льющийся от другого. На суше наслаждаться такой картиной в полной мере невозможно из-за помех, создаваемых горами, деревьями, домами, но отсюда, с высоты неподвижного судна, в какую сторону ни посмотри, взгляду открыто все до самого края света. И как на ладони видны отсюда сии «весы Творца»!

Но вот весы качнулись, двойное сияние померкло, и луна обратила нас в фигуры из слоновой кости и черного дерева. Матросы впереди засновали туда-сюда, дюжинами цепляя фонари на разные части такелажа, и тут я увидел, что позади уродливо отвисшего брезентового брюха они соорудили некое подобие епископской кафедры.[48] Я начал догадываться. Меня бросило в дрожь. Я был один! О да, на всем огромном судне, среди несметного числа живых человеческих душ, я был один — совсем один и в таком месте, где я вдруг устрашился Божьего суда, когда милость Его меня покинула. Я вдруг устрашился и Бога, и человека! Не чуя под собой ног, я бросился в свою каюту и постарался отдаться молитве.

День следующий

Рука моя отказывается держать перо. Я должен обрести твердость духа — и я обрету ее. Постыдно то, что учиняешь ты сам, — не то, что учиняют другие… Мой позор, хотя он и жжет мне сердце, был навлечен на меня.

Я закончил возносить молитвы, но присутствия духа, как ни прискорбно, не обрел. Когда же я снял с себя облачение и остался в одной рубахе, дверь моей каюты затряслась от громоподобных ударов. Я уже и без того был — скажу прямо — объят страхом. И эти громовые удары повергли меня в полнейшее смятение. Хотя меня не оставляла мысль об омерзительных ритуалах, жертвой которых мне, вероятно, предстояло стать, в тот миг моей первой догадкой было, что случилось кораблекрушение, пожар, столкновение, атака неприятеля.

— Что? Что случилось? — кажется, вскричал я.

В ответ послышался голос, громоподобный, как и сами удары:

— Открывайте!

— Нет, нет, я не одет… Но что случилось? — ответил я сбивчиво, а точнее, цепенея от ужаса.

После короткой паузы тот же голос произнес слова, от которых у меня внутри все похолодело:

— Роберт Джеймс Колли, вас вызывают на суд!

От этих слов, таких неожиданных и страшных, в голове у меня и вовсе помутилось. И хотя я понимал, что голос этот — голос человека, я почувствовал, как судорожно сжалось в груди у меня сердце, и я так яростно вцепился в грудь свою руками, что и сейчас у меня под ребрами синяк, и я, как уже после обнаружил, расцарапал себя до крови. В ответ на этот ужасный приказ я прокричал:

— Нет, нет, не могу, я не готов, то есть я не одет…

На это все тот же потусторонний голос с интонациями еще более жуткими, чем прежде, объявил мне:

— Роберт Джеймс Колли, вас призывают предстать перед престолом.

При том что какой-то частицей разума я понимал, что за этими словами стоит гнусный розыгрыш, у меня от них тем не менее совсем сперло дыхание. Я рванулся к двери с намерением закрыть ее на засов, но не успел — она настежь распахнулась. На меня надвинулись две громадные фигуры с чудовищными головами, на которых выделялись огромные глаза и пасти — черные пасти с торчащими клыками. Мне на голову набросили какую-то тряпку. Какая-то непреодолимая сила схватила и поволокла меня, так что ноги мои только изредка касались пола, обретая опору не более чем на миг. Я, как и сам хорошо знаю, не отличаюсь ни быстрым умом, ни проницательностью. Полагаю, на несколько мгновений я вообще перестал понимать что бы то ни было и очнулся только от неистового воя, улюлюканья и дьявольского, положительно дьявольского хохота. Какая-то ничтожная толика присутствия духа побудила меня, пока меня тащили, беспомощного и запеленутого, выкрикнуть: «На помощь! На помощь!» — и наспех воззвать к Спасителю.

С головы моей сорвали тряпку, и теперь при свете фонарей я мог видеть — о, слишком ясно! — что меня окружало. Вся передняя часть палубы была запружена матросами, а на краю ее выстроились в ряд чудовищные фигуры вроде тех, что выволокли меня из каюты. Тот, кто восседал на престоле, был с бородой, в огненной короне и с огромным трезубцем в правой руке. Невольно вертя головой, покуда с нее срывали тряпку, я увидел, что на задней части палубы, где я по праву должен был находиться, толпились зрители! Разглядеть их как следует я не мог, ибо на мостике фонарей было мало, да и где мне было отыскать среди них друга, когда в распоряжении у меня был всего один миг, а сам я находился в безраздельной власти моих похитителей! Теперь, по прошествии некоторого времени, я уже лучше понимал, в какое попал положение и какую жестокую шутку со мной сыграли, и потому мой страх был отчасти вытеснен стыдом, оттого что я предстал перед благородными дамами и джентльменами в таком — не вдаваясь в подробности — полуобнаженном виде. Я, который положил себе появляться на людях не иначе как в полном облачении духовного пастыря! Я попытался с улыбкой попросить дать мне что-нибудь прикрыть наготу, как если бы я ничуть не был против их забавы и сам, пожалуй, принял бы в ней участие, не случись все это так неожиданно. Толчками и тычками, от которых у меня вновь перехватило с трудом обретенное дыхание, меня принудили стать перед престолом на колени. И прежде чем я обрел голос, чтобы наконец быть услышанным, мне велели ответить на вопрос по своей непристойности столь вопиющий, что я не стану вспоминать его здесь, тем паче записывать на бумаге. И когда я открыл рот, дабы возмутиться, его тотчас залепили какой-то тошнотворной дрянью, от которой меня чуть не вывернуло наизнанку, и даже одно воспоминание о ней вызывает рвотные позывы. Еще некоторое время, затрудняюсь сказать, как именно долго, это повторялось снова и снова; а когда я крепко сжимал губы, мерзкую дрянь размазывали мне по лицу. Все вопросы, сыпавшиеся один за другим, были такого свойства, что я не могу их здесь воспроизвести. Никакая душа, кроме самой что ни на есть порочной, не могла бы измыслить ничего подобного. Тем не менее каждая новая непристойность встречалась шквалом одобрения и еще грозным боевым кличем, каким испокон веку британцы устрашали врага на поле брани; и тут внезапно я понял, страшная истина проникла вдруг в мою душу: враг тот — я.

• Предыдущая
• 46/55
• Следующая