Ритуалы плавания - Голдинг Уильям - Страница 43

• Предыдущая
• 43/55
• Следующая

Мы вошли в экваториальные воды. Мистер Тальбот по-прежнему меня избегает. Он все бродит по кораблю и спускается даже в самое его чрево, словно в поисках укромного уголка, где, как я предполагаю, он мог бы без всяких помех продолжить свои молитвенные бдения. Как ни печально мне сознавать это, но боюсь, что моя попытка сойтись с ним короче была несвоевременной и принесла более вреда, чем пользы. Молюсь за него. Что еще могу я для него сделать?

Мы стоим на месте. Океан гладкий, как зеркало. Неба нет, одна знойная белизна, как занавес, опускается со всех сторон — опускается будто даже ниже линии горизонта, уменьшая круг морской поверхности, открытой нашему взору. Сам же круг имеет цвет светлой, светоносной голубизны. Какая-нибудь морская тварь нет-нет да и потревожит гладь и тишину океана, вдруг выпрыгнув над водой. Но даже когда никто и ничто не прыгает, приглядевшись, постоянно замечаешь — то будто рябь пробежит по воде, то вдруг дернется в одном месте, в другом, то крупно так задрожит… словно вода под тобою не только родной дом и родная стихия для всех населяющих ее морских тварей, но еще и кожа какого-то великана, рядом с которым Левиафан карлик. Тому, кто никогда не покидал прелестной долины нашего с тобой отчего дома, невозможно представить себе, какая здесь царит немыслимая жара в сочетании со столь же немыслимой влажностью. Из-за сковавшей нас неподвижности — об этом, берусь утверждать, ты вряд ли найдешь упоминания в рассказах о морских путешествиях — отнюдь не благоуханные испарения, поднимающиеся от окружающей нас морской воды, стали еще зловоннее. Вчерашним утром задул, правда, легкий бриз, но очень скоро мы снова застряли на месте. На корабле все как-то вдруг притихли, и бой судового колокола звучит пугающе громко. Сегодня зловонные испарения стали совершенно невыносимыми по причине неизбежного загрязнения воды в непосредственной близости от корабля. На воду спустили шлюпки и отбуксировали корабль немного в сторону от тошнотворной лужи, но, если ветер так и не поднимется, скоро все придется повторять сызнова. Наши леди и джентльмены, словно сговорившись, не выходят из своих кают, где они, как я полагаю, лежат у себя на кроватях в надежде, что рано или поздно эти погодные и географические обстоятельства останутся позади. Один лишь мистер Тальбот бродит, бедный, как потерянный! Да пребудет с ним Господь и да сохранит Он его! Я вознамерился было с ним заговорить, но он едва мне поклонился с видом самым отчужденным. Знать, время еще не пришло.

Как трудно, как почти невозможно всегда идти тропой добродетели! Потребно каждую минуту быть настороже — ох, сестрица, как же все мы, и ты, и я, и вообще всякая христианская душа, должны в любой краткий миг уповать на милость Божию! Здесь у нас случилась ссора! Притом рассорились не люди простого звания из числа проживающих в передней части судна, что было бы не столь удивительно, а джентльмены, точнее сказать, сами наши офицеры!

Дело было так. Я сидел у себя за откидной доской и зачинял иступившееся перо, как вдруг услышал за дверью в коридоре какую-то возню, потом голоса, сперва приглушенные, затем громкие и возбужденные.

— Деверель, ах ты, собака! Я видел, как ты выходил из каюты!

— Тебе-то что за дело, Камбершам, ты что тут вынюхиваешь, прохвост?

— Немедленно отдайте, сэр! Не то отберу силой, ей-Б—!

— Смотри-ка, нераспечатанное!.. Ну, Камбершам, ну, подлая собака, а вот я сейчас прочту, как пить дать прочту!

Возня стала уже шумной. Я был в одной рубахе и панталонах, башмаки мои стояли на полу под койкой, на краю той же койки лежали, свешиваясь вниз, чулки, парик висел на каком-то гвозде. В перебранке за дверью богохульства и непотребные выражения посыпались так густо, что я не мог стерпеть такого надругательства. Не успев подумать о том, в каком я виде, я вскочил с места и выбежал из каюты в коридор, где застал двоих офицеров, которые яростно сцепились друг с другом за обладание какой-то депешей.

— Джентльмены, джентльмены! — громко возмутился я и схватил за плечо того, кто оказался ко мне ближе.

Они прекратили мутузить друг друга и оба уставились на меня.

— Кто это, ч-т побери, а, Камбершам?

— Не иначе пастор. Прочь с дороги, сэр, и не суйте нос не в свое дело!

— Но я именно своим делом и занимаюсь, друзья мои, и призываю вас в духе христианской любви к ближнему не заходить далее в неподобающем поведении и неподобающих речах — помиритесь же друг с другом!

Лейтенант Деверель смотрел на меня сверху вниз с высоты своего роста и слушал с открытым ртом.

— Разрази меня гром!

Джентльмен по имени Камбершам — тоже лейтенант — с такой злобой ткнул указательным пальцем в направлении моего лица, что, если бы я не уклонился, он попал бы мне в глаз.

— Кто, ради всего такого-разэтакого, позволил вам читать проповедь на борту этого судна?

— А ведь верно, Камбершам, дело говоришь.

— Предоставь это мне, Деверель. Ну же, пастор, если вы и точно пастор, предъявите ваш документ.

— Документ?

— Вот олух, мне нужно ваше свидетельство!

— Свидетельство?

— Лицензия это называется, Камбершам, старина, лицензия на право проповедовать. Все верно, пастор, предъявите вашу лицензию.

Я смешался, а точнее, я был повергнут в полное смятение. Дело в том — я нарочно излагаю это здесь во всех подробностях, дабы ты передала мой рассказ каждому молодому священнику, который намеревается совершить подобный вояж, — дело в том, что я упаковал лицензию, выданную мне его преосвященством епископом, вместе с другими бумагами приватного характера, полагая, что, покуда длится наше плавание, нужды в них не возникнет, — в чемодан, который был спущен куда-то в самое чрево нашего судна. Я попытался в общих словах объяснить это господам офицерам, но мистер Деверель не стал меня слушать.

— Скройтесь с глаз, сэр, не то я заставлю вас отвечать перед капитаном!

Должен признаться, сия угроза вынудила меня поспешно ретироваться в каюту и привела в немалый трепет. В первые несколько мгновений я спрашивал себя, не преуспел ли я, несмотря ни на что, в достижении своей цели, а именно в укрощении их взаимного гнева, ибо слышал, как оба они, удаляясь прочь, громко смеялись. Но, поразмыслив, пришел к заключению, что при таком отсутствии благовоспитанности — воздержусь от более строгих оценок — они, скорее всего, смеялись над беспорядком в моем гардеробе и над возможным исходом той официальной беседы, которой они меня припугнули. Для меня было очевидно, что я допустил грубый промах, позволив себе появиться на людях без соблюдения должного декорума, которого требует не только освященный временем обычай, но и простые правила приличия. Я впопыхах кинулся облачаться, не забыв и про пасторские ленты, хотя при такой жаре они сдавливали мне горло самым неприятным образом. Я даже пожалел, что моя риза и капюшон были уложены в багаж и вместе со всеми громоздкими вещами спущены в складское помещение — наверное, правильнее было бы сказать в трюм. И вот наконец, имея на себе облачение, отмеченное по крайней мере некоторыми видимыми признаками достоинства и авторитета священнического сана, я ступил за дверь моей каюты. Но, само собой разумеется, обоих лейтенантов уже и след простыл.

Зато сам я, пробыв всего минуту в полном облачении, благодаря особенностям здешних экваториальных широт стал мокрым с головы до ног. Я вышел на открытую палубу, но никакого облегчения не почувствовал. Тогда я вновь вернулся в коридор и вошел к себе с твердым намерением одеться поудобнее, однако не вполне знал, что же в связи с этим предпринять. Отбросив декорум, приличествующий моему званию, я рисковал сойти за простого переселенца! Я ведь был огражден от нормального общения с благородными дамами и джентльменами и не имел возможности обратиться с проповедью к людям простого звания, за исключением того первого и единственного случая. И все же выносить здешнюю жару и влажность в платье, приспособленном к условиям сельской Англии, оказалось выше моих возможностей. Повинуясь внезапному порыву, который был продиктован, боюсь, не столько христианской практикой, сколько моим знакомством с античными авторами, я раскрыл Священную книгу и, прежде чем успел вполне осознать, что я делаю, предался под влиянием минуты своего рода Sortes Virgilianae,[46] иначе говоря, занялся гаданием, хотя сам всегда с сомнением относился к таким занятиям, даже когда пример оных подавали наисвятейшие праведники. Мой взгляд упал на слова из Второй книги Паралипоменон (8:7): «…от Хеттеев, и Аморреев, и Ферезеев, и Евеев и Иевусеев, которые были не из сынов Израилевых», — слова, которые я тотчас же отнес к капитану Андерсону и лейтенантам Деверелю и Камбершаму, после чего сам упал на колени и стал молить о прощении.

• Предыдущая
• 43/55
• Следующая