Механизм пространства - Валентинов Андрей - Страница 8

Огюст устроился на корме, закинул руки за голову – и внезапно сообразил, что этак и перевернуться можно. Лодка маленькая, весел нет, накренится – и бултых! Прямиком в компанию к неведомой, но всесильной Маржолен. Утонуть на «том» свете! – многообещающее начало, ничего не скажешь.

Голоса смолкли. Никто Огюста ни о чем не спрашивал, не пытался разъяснить его скромную личность. Святой Петр разобрался, с кем имеет дело. Сен-симонистов никуда не пускают – хоть в Рай, хоть в Преисподнюю. Совратят чертей на борьбу Труда и Капитала, организуют свободную ассоциацию работников котла и сковороды…

Тихий шелест воды. Клочья черноты в вышине.

– Вы меня слышите? Огюст Шевалье! Вы слышите?

Рано обрадовался. Только начал входить во вкус, покоиться от всей души…

– Огюст Шевалье!..

– Слышу, слышу…

Мраморный ангел с кладбища Монпарнас, великий знаток математики, восседал перед ним, в неловкой позе устроившись на передней скамье. На бывшем «этом» свете каменный истукан давно опрокинул бы лодку. Или «здесь» даже статуя – не каменная? Душа человека, душа глыбы мрамора…

– Я Огюст Шевалье. А ты – призрак. Галлюцинация, если по-научному.

Ангел быстро, как-то несолидно кивнул.

– Слышите? Это хорошо. У нас мало времени, я могу держать канал до пяти минут…

Поведение ангела насторожило Огюста.

– Давай разберемся, – предложил он. – Итак, ты – галлюцинация, имеющая внешний вид ангела? Или настоящий ангел?

– Кто?!

От изумления мрамор чуть не треснул. Тяжелая челюсть со скрежетом отвисла, монументальные веки попытались моргнуть – без особого успеха.

– Вы что, меня так видите? Великий Разум! А я думал – XIX век, прогресс, успехи науки. Вы же студент, личность передовая, не склонная к суевериям. Друг Эвариста Галуа. Вот и верь учебникам!

Шевалье заинтересовался всерьез, даже сел, опираясь на хрупкий борт.

– А кто ты?

Истукан по-человечьи поскреб в затылке.

– Если вспомнить древнюю терминологию… Подмастерье… Нет, лаборант! Знаете такое слово? Великий Разум! Как это всё у вас называлось? Ну, представьте себе: лаборатория, установка, этот… график работы, все на ходу, все штатно. И тут сбой.

– Сбой – это я?

– Сбой – это вы.

Покоя не предвиделось. Ни вечного, ни даже промежуточного, на часок-другой. Ангел-лаборант зря пенял на учебники. Передовая и не склонная к суевериям личность Шевалье уже нащупала краешек веревки, за которую следует тянуть. Святой Петр и ангелы-херувимы – бабушкины сказки. А вот лабиринт, полный буро-зеленой жижи – кажется, сугубая реальность. Пусть даже она наступит через пятьсот лет.

Эх, Великий Разум!

– Собственно, я лишь хотел убедиться… установить контакт. Ну, приободрить вас слегка! Я понимаю, следовало дождаться переговорщика, у него образование, навыки…

От прежней кладбищенской уверенности ангела не осталось и следа. А вот Шевалье и вправду ободрился. Смерть ли это? Может, над ним просто ставят опыт? Дотянулись из прекрасного далека, желая прибрать к рукам, сунуть с головой в булькающую жижу…

– Не хочу к вам, – решительно заявил он. – Если ты – из Будущего, то не надо мне такого Будущего. Насмотрелся, спасибо! Мы, между прочим, ради вас на баррикады шли. А вы кем стали? Осьминогами? Варитесь в котле, пузыри пускаете, щупальцы тянете…

Ангел-лаборант встопорщил кончики крыльев.

– Видели, значит? Хронопсихолога бы сюда… Я-то по другой специальности, даже «архаичку» изучал факультативно. II тысячелетие, древность, кремневые топоры. Скучища!

– Спасибо, – поблагодарил Шевалье.

– Ну, представьте себе, что вы homo erectus. Синантроп… Ах да, это было позже. Ну, допотопный человек. Троглодит из пещеры.

Огюст вспомнил рисунок троглодита, украшавший лабораторию Кювье. Низкий лоб, бегающие глаза, в руке – тяжелая дубина, по телу – густая собачья шерсть.

Красавец!

– И вы, троглодит, попадаете в Париж XIX века. Что вы поймете? Ваше сознание попытается адаптировать увиденное в привычные образы. Вы увидите мамонтов, или неведомых монстров, желающих вас проглотить; многоэтажные пещеры, каменную землю. Ой, извините! Канал сейчас схлопнется…

Ангел привстал, готовясь взлететь. Мрамор плавился, из-под него проступил, сияя, гладкий металл. И все исчезло – река, лодка, тьма над головой. Остались снежинки, выросли, подступили – ряд за рядом, слой за слоем. Сам Огюст тоже стал снежинкой – яркой, пушистой, излучающей серебристый свет.

«Механизм Времени? Я – его часть?»

Зубчатые шестеренки двигались, раздвигая видимый простор. Мир струился между ними, с каждым мигом ускоряясь, набирая темп. Чернота сменилась пульсирующим сиянием. Огонь густел, переливался, заполнял собой все…

– Замещение состоялось, – констатировали из огня. – Процесс займет шесть стандарт-часов. И не вздумайте его снова потерять…

Шевалье не удивился.

Снежинки не удивляются – у них полно иных важных дел.

«…С тем и вышел Бедный Поэт из королевского кабинета. Толстые вельможи, только что презрительно на него косившиеся, принялись кланяться, все дамы присели в книксене, а попугай в золотой клетке закричал: „Ур-р-ра Хансу Хр-р-ристиану Андер-р-рсену! Ур-р-р-ра кор-ролевскому пенсионер-р-ру..!“ И все разом, включая попугая, принялись набиваться к нему в верные друзья. Бедный Поэт поклонился присутствующим, ибо был от природы вежлив, но не сказал ни слова и ушел прочь из золотого дворца – в шумный веселый город, к настоящим друзьям. Зайдя на рынок, он купил путевую суму, посох и новую веревку, ибо решил, наконец, повидать большой мир. А потом пришел в свою каморку на пятом этаже и сел писать новую историю.

Такая вот получилась сказочка, дорогой дядя Торбен. Король, конечно, молодец, спасибо ему, но, грешен, не могу забыть, как он заставлял себя упрашивать. Вопрос о пенсии был решен, но его величеству очень уж хотелось, чтобы Бедный Поэт снизошел до почтительной мольбы. А вышло наоборот: наш старый Фредерик, кажется, очень горд тем, что перед ним склонился в поклоне сам Ханс Христиан Андерсен.

И смех, и грех!

Новую веревку я действительно купил (полезная вещь, Вы сами убедились), но собираться в дальний путь начну чуть позже. Очень много работы. Это лишь в сказках и «романтических» элегиях Бедный Поэт бродит по лугам и рощам, томно вздыхая в ожидании Музы. Реальному же литератору приходится целый день корпеть над рукописями, зарабатывая на хлеб насущный. Я набрал заказов на либретто для Королевского театра, два успел сдать, два в работе (по Вальтеру Скотту и Гофману). Меня уже оценили, обозвав в рецензии «палачом чужих произведений». На очереди к эшафоту – «Нельская башня». Гере Дюма удостоил меня письмом (какой у него прекрасный почерк!), милостиво дав согласие на переработку пьесы для нашей сцены. Он просил, однако, чтобы задуманный мною Находчивый Трубочист был не просто трубочистом, но молодым дворянином, вынужденным скрывать свое благородное имя. Дюма предложил назвать его д'Артаньяном (Артаньян – маленькая ферма в Гаскони; для тех, кто понимает, и вправду смешно), но я подберу что-нибудь более понятное для датчан. Ведь пьеса, если вы помните, будет называться «Башня Эльсинора».

Ужо наточу я топор!..»

Торбен Йене Торвен отложил недочитанное письмо, провел ладонью по глазам. Бедный Поэт определенно не унывает. Значит, и ему, Великому Зануде, негоже падать духом. Как там в песне про сэра Мальборо?

Счастливы ли снежинки?

Ни забот, ни хлопот – кружись над землей, каменной от мороза. Ах, снежинка – гордый ответ Творца безбожникам! Законы лысых мудрецов – разве способны они сотворить чудо? Они и понять-то его не могут.