Человек, который не смеется - Маркес Габриэль Гарсиа - Страница 1

• 1/1

Я познакомился с ним вчера. Он крестьянин, но из тех, кто хоть и снимет шляпу, а лицо при этом останется таким, будто он ее не снимал. Голова словно сжилась с этой шляпой. И лицо… лицо, для которого шляпа не головной убор, а нечто обязательное, взятое за правило. На лице залегли глубокие тени, хотя оно освещено ярким солнцем. Похоже, он человек немудреный, бесшабашный, и, должно быть, у него, под широким поясом, что расшит узором из красных и синих стекляшек, спрятаны в узелке большого красного платка четыре песо и девяносто сентаво. Однако есть и одна странность — нечто такое, чего мне никогда не приходилось видеть: он не может улыбаться.

У него всегда серьезное лицо, но вовсе не для виду и не по спеси, а лишь по той причине, что от левой скулы, от верхнего края, до нижней части подбородка справа идет шрам. И тяжко видеть, как этот человек, наделенный потрясающим чувством юмора, произносит слова с каменным лицом. Он то и дело отпускает шуточки, весело острит и, когда его собеседники хохочут, оценив по достоинству его остроумие, глядит на них с неизменной серьезностью, в которой проступают печаль и усмешка. И при этом, наверное, думает: «Они, небось, смеются не шутке, а оттого, что у меня при этом такое лицо. Вот что их забавляет!..»

В хитросплетении какого-нибудь изощренного романа этот человек мог бы противостоять «Человеку, который смеется» Виктора Гюго. Но на самом деле все обстояло иначе, поскольку в реальной жизни судьба этого человека сложилась куда более невероятно, чем у героя какого-нибудь придуманного, фантастического романа.

Он сам любит рассказывать свою историю. Те, кто слушают, могут подумать, что он рассказывает нехотя, даже с показным равнодушием. И, что бы ни рассказывал, никогда не говорит, кто рассек сталью его челюсть, возможно, не хочет нарушать стройность рассказа. Через равные, почти равные, промежутки времени оставляет в рассказе какие-то пустоты, темные провалы, подобные тем, что стали метой на его лишенном эмоций лице. Лишь как-то вскользь сказал, что однажды в праздничную ночь его жизнь раскололась пополам.

«В ту ночь все и случилось», — говорит, а те, кто его слушают, непременно вспоминают кромешный ад Канаймы: «Той ночью стальные мачете рассекали непроглядную тьму в Вичаде».

Собирая черепки голоса, который рассказчик оставлял на столе, я попытался восстановить тот давний раздирающий, но недолгий крик. Человек, надо думать, кинулся в самое пекло схватки — и сверкающая молния мачете рассекла его смех, навсегда сделала лицо неподвижно серьезным, пропахав глубокими шрамами, в которых застыла едкая усмешка. Все остальное, видимо, было так, как оно и бывает в драках на деревенских праздниках.

Ему же я сказал: «Приятель, напишу-ка я о тебе в колонке „Жирафа“?» Он призадумался, а потом спросил: «Во сколько мне это обойдется?»

Мы все улыбнулись. Все, кроме него. Он, словно силясь сохранить на лице неподвижность, стоял бесстрастный, невозмутимый, защищаясь от чего-то, что закипало в его крови и что надо остановить, прежде чем оно вырвется наружу. Он боялся, что мускулы лица сделают вдруг что-то не то и его поймут превратно.

При желании можно увидеть во всем этом что-то смешное. Но, пожалуй, впервые меня это не занимает, потому что я знаю: есть один человек, по крайней мере один, кто сумеет прочесть без улыбки то, что я написал.

• 1/1