Введение в философию - Ясперс Карл Теодор - Страница 8

Если под этим заключением имеется в виду такое, когда на основании существования одной вещи выносят заключение относительно другой таким же образом, как из повернутой к нам стороны луны делают заключение о ее обратной стороне, которую мы никогда не можем видеть, то оно не имеет силы. Напротив, такого рода заключения мы можем делать только в том случае, если на основании одной вещи в мире выносим заключение относительно другой вещи в мире. Мир как целое — это не предмет, потому что мы всегда внутри него и никогда не имеем мир перед собой как целое. Поэтому невозможно, исходя из мира в целом, сделать заключение относительно чего-то другого, нежели мир. Однако мысль, содержащаяся в этом заключении, меняет свой смысл, если она более не считается доказательством . Поэтому подобно заключению от одного к другому она доводит до сознания тайну, состоящую в том, что мир и мы в нем вообще существуем. Если мы испытаем эту мысль (ведь могло бы ничего и не быть) и спросим вместе с Шеллингом: "Почему вообще есть что-то, а не ничто?" — то уверенность в существовании оказывается такого рода, что мы на вопрос о его основе хотя и не получаем никакого ответа, однако оказываемся приведенными к Объемлющему, которое по своей сути просто есть и не может не быть и через него есть все другое.

Хотя мир и считали вечным и придавали ему такой характер, что он, как утверждалось, сам является основой своего существования и потому идентичен с Богом, однако такое понимание никуда не годится.

Все, что есть в мире прекрасного, целесообразного, упорядоченного и тем самым соответствующего известному совершенству, все, что мы с волнением узнаем при непосредственном созерцании неисчерпаемого богатства природы, — все это невозможно постичь исходя из радикально познаваемого бытия мира, равно как и основываясь на материи. Целесообразность живого, красота природы во всех ее формах, порядок мира вообще становятся по мере развития фактического познания все более и более наполненными тайной.

Но если теперь исходя из этого делают заключение о существовании Бога, благого Бога-творца, то в тот же момент этому противоречит все ужасное, запутанное и беспорядочное в мире. Этому соответствует то основополагающее настроение, при котором мир воспринимается нами как жуткий, враждебный, зловещий и страшный. Заключение о существовании дьявола кажется столь же убедительным, сколь и о существовании Бога. Тайна трансценденции вместе с тем не упраздняется, но углубляется.

Однако решающее значение имеет здесь то, что мы называем незавершенностью (Unvollendbarkeit) мира. Мир не близится к концу (ist nicht am Ende), но находится в постоянном превращении — наше познание мира не может найти завершения, мир из самого себя непонятен.

Все так называемые доказательства не только не доказывают существования Бога, но соблазняют и Бога превратить в мировую реальность, которая, так сказать, установлена на границах мира как некий выступающий там второй мир. В таком случае они затемняют мышление о Боге.

Однако эффективность этих доказательств возрастает тем больше, чем в большей степени они способны вести нас через конкретные явления мира перед лицом ничто и незавершенности. Тогда они словно бы дают толчок к тому, чтобы мы, находясь в мире, не довольствовались миром как единственным бытием.

Это обнаруживается снова и снова: Бог — не предмет знания, он не может быть раскрыт принудительно-убедительным образом. Бог также не предмет чувственного опыта. Он невидим, на него нельзя посмотреть, в него можно только верить.

Но откуда эта вера? Она приходит изначально не из рамок нашего опыта в мире, но из свободы человека.

Человек, который действительно осознает свою свободу, будет одновременно уверен и в бытии Бога. Свобода и Бог неразделимы. Почему?

Относительно себя я уверен: я свободен, я есть в своей свободе не благодаря самому себе, но дарован себе в ней, так как я могу отсутствовать сам для себя и не могу вынудить себя быть свободным. Там, где я есть, собственно, сам, я уверен, что я таков не благодаря самому себе. Наивысшая свобода, будучи свободой от мира, знает себя одновременно как глубочайшую связанность с трансценденцией.

Свободное бытие человека мы называем также экзистенцией. Бог достоверен для меня вместе с решительностью, в которой я существую (existiere). Он достоверен не как содержание знания, но как то, что всегда имеет силу настоящего (Gegenwärtigkeit) для экзистенции.

Если достоверность свободы заключает в себе достоверность относительно бытия Бога, то существует взаимосвязь между отрицанием свободы и богоотрицанием. Если я на собственном опыте не узнаю чуда бытия самости (Selbstsein), то я не нуждаюсь ни в какой связи с Богом, но доволен существованием природы, многочисленных божеств и демонов.

С другой стороны, существует взаимосвязь между утверждением свободы без Бога и обожествлением человека. Речь идет о кажущейся свободе произвола, который мнит себя абсолютно самостоятельным: "я хочу". Тем самым я полагаюсь на собственную силу этого "я так хочу" и на упорное умение умирать (Sterbenkönnen). Однако этот самообман — что я есть сам только благодаря себе — превращает свободу в растерянность опустошенного бытия. Неуемность этой воли к самоосуществлению оборачивается отчаянием, в котором, как говорит Киркегор, человек, отчаиваясь, хочет быть самим собой и, отчаиваясь, не хочет быть самим собой.

Бог есть для меня по мере того, как я в свободе действительно становлюсь самим собой. Он есть для меня именно не в качестве содержания знания, но только в качестве того, что открывается экзистенции.

Однако раскрывая нашу экзистенцию как свободу, мы опять-таки не доказываем бытия Бога, но лишь как бы показываем место, на котором возможна его достоверность.

Ни в одном доказательстве бытия Бога, если оно должно привести к принудительной достоверности, мысль не может достигнуть своей цели. Однако нельзя сказать, чтобы крах мысли в данном случае ничего не оставлял бы после себя. Он указывает на то, что открывается в неисчерпаемом, стоящем всегда под вопросом всеобъемлющем сознавании Бога.

То, что Бог явственно неощутим в этом мире, означает одновременно, что человек не должен отказываться от своей свободы в пользу имеющих место в мире понятных и постижимых вещей, авторитетов, сил, что он, скорее, несет ответственность за самого себя, которой ему не нужно избегать, отказываясь будто бы свободно от свободы. Он должен быть обязан самому себе тем, каким образом он принимает решения и находит путь. Поэтому Кант говорит: непостижимая мудрость равно удивительна тем, что она дает нам, и тем, в чем она нам отказывает. Так как если бы она в своем величии постоянно стояла бы перед глазами и как убедительный авторитет в мире говорила бы ясно и определенно, то мы были бы марионетками ее воли. Она же хочет, чтобы мы были свободны.

Вместо знания Бога, которое недостижимо, мы, философствуя, удостоверяемся во всеобъемлющем сознавании Бога.

"Бог есть", в этом тезисе решающее значение имеет действительность, на которую он указывает. Эта действительность не постигается в результате того, что мы мыслим тезис: будучи просто помысленным, он остается пустым, так как то, что в нем заключено, для рассудка и чувственного опыта есть ничто. То, что в нем собственно предполагается, имеет место, прежде всего, в трансцендировании, в перешагивании за реальность, осуществляемом благодаря самой этой действительности, которая ощущается нами как подлинная. Поэтому высшая точка и смысл нашей жизни обретаются там, где мы становимся уверенны в подлинной действительности, это значит — в Боге.

Эта действительность доступна экзистенции в изначальности ее богоотношения. Поэтому изначальность веры в Бога запрещает всякое посредничество. Действительность Бога обнаруживается не в каком-то определенном, проговариваемом для всех людей содержании веры, а также не в равной для всех людей опосредующей Бога исторической действительности. Напротив, во всякой историчности имеет место непосредственная, не нуждающаяся ни в каком посреднике, независимая связь отдельного человека с Богом.