Злые чары. Книга заклятий - Бальмонт Константин Дмитриевич - Страница 10

Под дубом под мокрецким,

На тех юрах Афонских,

Сидит Пафнутий старей,

Тридесять старцев с ним.

Двенадесять идут к ним

Девиц простоволосых,

Девиц простопоясых,

Не по-людски идут.

Рече Пафнутий старец:

Кто к нам сии идоша?

Рекут ему девицы:

Все — дщери мы Царя.

Отец наш есть Царь Ирод,

Идем знобить мы кости,

Идем мы тело мучить,

Двенадесять девиц.

Ко старцам обращаясь,

Рече Пафнутий старец:

Сломите по три прута,

И бити станем их.

По утренних три зори,

По три зари вечерних,

Взяв каждый по три прута,

Нещадно станем бить.

К тринадесяти старцам,

К Пафнутию, ко старцу,

Взмолились тут девицы,

В ничто их бысть мольба

Начаша старцы бити,

Их бити, им глаголя:

Ой вы еси, девицы,

Двенадесягь девиц!

Вы будьте, тресуницы,

Вы будьте, водяницы,

Расслабленны и хилы,

Живите на воде

На ней, на студенице,

Вам место, а не в мире,

Вы кости не знобите,

Не мучьте вы тела

В тартарары идите,

Двенадесять проклятых,

Вам в море-океане

И в преисподней быть.

В трясинах, на болотах

Вам место, окаянным.

Недуги, принедуги,

Полунедуги, прочь!

Жить было душно. Совсем погибал я.

В лес отошел я, и Лиха искал я.

Думу свою словно тяжесть несу.

Шел себе шел, и увидел в лесу

Замок железный. Кругом — черепа, частоколом.

Что-то я в замке найду?

Может, такую беду,

Что навсегда позабуду, как можно быть в жизни

                                      веселым?

Все же иду

В замок железный.

Вижу, лежит Великан.

Вид у него затрапезный.

Тучен он, грязен, и нагл, и как будто бы пьян.

Кости людские для мерзкого — ложе.

Лихо! Вокруг него — Злыдни, Журьба.

А по углам, вкруг стола, по стенам, вместо сидений,

                                             гроба.

Лихо! Ну что же?

Я Лиха искал.

Страшное Лихо, слепое.

Подчует гостя «Поешь-ка» Мне голову мертвую дал.

Взял я ее да под лавку. Лицо усмехнулось тупое.

«Скушал?» — спросил Великан.

«Скушал». Но Лихо уж знало, какая сноровка

Тех, кто в бесовский заходить туман.

«Где ты, головка-мутовка?»

«Здесь я, под лавкою, здесь».

Жаром и холодом я преисполнился весь.

«Лучше на стол уж, головка-мутовка

Скушай, голубчик, ты будешь, сам будешь, вкусней».

В эту минуту умножилось в мире число

                               побледневших людей.

Поднял я мертвую голову, спрятал на сердце. Уловка

Мне помогла Повторился вопрос и ответ.

«Где ты, головка-мутовка?»

«Здесь я под сердцем».—«Ну, съедена значит»,—

                              подумал дурак-людоед,

«Значт, черед за тобой»,— закричало мне Лихо.

Бросились Злыдни слепые ко мне, зашаталась слепая

                                            Журьба.

В нежитей черепом тут я ударил, и закипела борьба.

Бились мы. Падал я. Бил их. Убил их. И в замке

                     железном вдруг сделалось тихо.

Вольно вздохнул я Да здравствует воля, понявшею

                                       чудищ, раба!

Все мне грезятся мысли о воле.

Выхожу я из дома сам-друг,

Выхожу я во чистое поле,

Прихожу на зеленый луг.

На лугу есть могучие зелья

В них есть сила, а в силе веселье.

Все цветы, как и быть надлежит, по местам

И, мечту затаив в себе смелую,

Три былинки срываю я там,

Красную, черную, белую.

Как былинку я красную буду метать

Так далеко, что здесь никому не видать,

За шумящее синее Море,

К краю мира, на самый конец,

Да на остров Буян, что в кипящем просторе,

Да под меч-кладенец.

Зашумит и запенится Море.

А былинку я черную бросить хочу

В чащу леса узорного,

Я ее покачу, покачу

Под ворона черного.

Он гнездо себе свил на семи на дубах,

А в гнезде том уздечка покоится бранная,

На лубовых ветвях,

Заклятая, для сердца желанная,

С богатырского взята коня.

Упадет та уздечка, блестя и звеня.

Вот былинка еще остается мне, белая,

Я за пояс узорчатый эту былинку заткну,

Пусть колдует она, онемелая,

Там завит, там зашит, зачарован колчан,

В заостренной стреле заложил я весну.

Трем былинкам удел победительный дан,

И мечта —как пожар, если смелая.

Мне от красной былинки есть меч-кладенец,

Мне от черной былинки есть взнузданный конь,

Мне от белой былинки — мечтаний конец —

Есть колчан, есть стрела, есть крылатый огонь.

О, теперь я доволен, я счастлив, я рад,

Что на свете есть враг - супостат!

О, на этом веселом зеленом лугу

Я навстречу бросаюсь к врагу!

Я ложусь, благословись,

Встану я, перекрестясь,

Из избы пойду дверями,

Из сеней я воротами

Против недруга иду.

Позабывши о неволе,

Там, далече, в чистом поле,

Раноутренней росою

Освежусь, утрусь зарею,

И зову на бой беду!

Белым светом обнадежен,

Красным светом опригожен,

Я подтычуся звездами,

Солнце красное над нами,

И в сияющей красе,

Как у Господа у Бога,

Из небесного чертога,

Алый день встает, ликуя,

Ненавистника сражу я,

Да возрадуются все!

В Донегале, на острове, полном намеков

                                   и вздохов,

Намеков и вздохов приморских ветров,

Где в минувшие дни находилось Чистилище, —

А быть может и там до сих пор,

Колодец-Пещера Святого Патрикка, —

Пред бурею в воздухе слышатся шепоты,

Голоса, привидения звуков проходят

Они говорят и поют.

Поют, упрекают, и плачут.

Враждуют, и спорят, и сетуют.

Проходят, бледнеют, их нет.

Кто сядет тогда над серебряным озером,

Под ветвями плакучими ивы седой,

Что над глинистым срывом,

Тот узнает над влагой стоячею многое,

Что в другой бы он раз не узнал.

Тот узнает, из воздуха, многое, многое.

В Донегале другое есть озеро, в чаще. Лаф Дерг,

Что по-нашему — Красное Озеро.

Но ни в бурю, ни в тишь к его водам нельзя

                                       подходи.

В те старинные дни, как не прибыл еще

К берегам изумрудной Ирландии

Покровитель Эрина, Патрикк,

Это озеро звалося озером Фина Мак-Колли.

И недаром так звалось оно.

Тут была, в этом всем, своя повесть.

Жила, в отдаленное время, в Ирландии

Старуха-колдунья, чудовище,

Что звалася Ведьмою с Пальцем.

И сын был при ней, Исполин.

Та вещая Ведьма любила растенья,

И ведала свойства всех трав,

В серебряном длинном сосуде варила

Отравы, на синем огне.

А сын-Исполин той отравой напаивал стрелы,

И смерть, воскрыляясь, летела

С каждой стрелой.

На каждой руке у Колдуньи, как будто змеясь,

По одному только было

Длинному гибкому пальцу.

Да, загибались

Два эти длинные пальца,

В час, как свистела в разрезанном воздухе,

Сыном ее устремленная,

Отравой вспоенная,

Безошибочно цель достающая, птица-стрела.