Охота За Мыслью - Леви Владимир Львович - Страница 32

В редких, очень редких случаях стена подается, чаша весов колеблется, душевнобольной на мгновения находит силы взглянуть на себя и мир по-другому, мысль его мечется... Кажется, он прислушивается к твоим доводам, соглашается и готов лечиться. Уходишь, довольный собою и им (только напряженность глаз и какая-то неуверенность интонаций смущают почти неосознанно). И вдруг при следующей беседе все то же самое или еще хуже, и согласие с тобой — лишь формальность...

Но чувство достоверности есть и у всех обычных, здравомыслящих людей. И в этом смысле бред относителен. Здоровые так же непереубедимы в своей здравой логике, как больные — в своей бредовой. Для больного бред как раз то, в чем его стремятся убедить окружающие. «Почему в самом деле не могут все быть неправы, а я один — Прав? Разве в истории не было Коперников и Галилеев? Разве не бредом казались в свое время многие великие открытия не только непросвещенной толпе, но и почтенным мужам науки? Речь идет о вещах, которые известны мне лучше, чем кому бы то ни было... Кому, в самом деле, лучше знать о поведении жены, как не мужу? Кому, как не мне, знать об отношении ко мне окружающих, если я так долго и внимательно слежу за всеми его нюансами и уже давно заметил, что за мною следят?»

Относительность бреда не только в этом. Если деревенская старушка верит в колдовство и наговоры, если она убеждена, что соседка навела на нее порчу, то это, разумеется, не бред, а результат предрассудка, объясняемого средой, воспитанием, необразованностью. Но если инженер, выросший в интеллигентной семье, внезапно заявляет, что сосед намеренно влияет на его организм своими мыслями, это уже бред. Значит, дело не в содержании «неправильного убеждения» и не в его стойкости, а в его внутренних механизмах.

Однажды вечером, на третий день после праздников, сопровождавшихся, конечно, обильными возлияниями, молодой инженер услышал: «Жена твоя такая-то и такая-то... Пьяница.,. Трус... Рогоносец... Такой-то и такой-то... Тебя надо повесить... На работе подготовлено дело...» Словом, довольно банально: мотивы угрозы и разоблачения звучат почти во всех «голосах» мира. Он не мог понять, откуда они доносятся, то ли из-за стены, от соседей, то ли возникают в его собственной голове... Но сами-то «голоса» принадлежали соседям! Он узнал их!

На приеме он уверял меня, что на собственном опыте буквально убедился в существовании телепатии. Он был уверен, что его телепатическим путем шантажируют соседи, с которыми он незадолго перед этим пьяный поссорился.

— Доктор, вы все равно меня не переубедите. Хотите, я сейчас, сию минуту услышу, что они говорят? Я уже научился отключать мозг от них, но в любой момент могу их услышать.

— Попробуйте.

Я увидел, как он, замолчав, с напряженно сосредоточенным выражением стал делать особые движения глазами. Он поводил глазными яблоками вверх и в стороны, задерживая их в этом положении.

— Вот... Слышу... Но сейчас неотчетливо... Когда я говорю с вами, они замолкают... Вы обладаете гипнозом?

— Что они говорят?

— Подлец... (Поворот глазами.) Сумасшедший... (Поворот глазами.) Попал в сумасшедший дом...

— Значит, они знают, где вы находитесь? ■— Значит, знают.

— Как же они об этом узнали?

— С помощью телепатии...

— А зачем вы двигаете глазами?

— Я не двигаю. Я просто настраиваюсь на волны.

— У вас слуховые обманы, галлюцинации. Это водка виновата, а телепатия ни при чем.

— Вы не переубедите меня, потому что я это чувствую. Понимаете, чувствую! Слышу! Просто невероятно, чтобы это были галлюцинации

— Если после лечения все прекратится, вы мне поверите?

— Поверю... Но я знаю, что этого не произойдет. Через четыре-пять дней после назначения аминазина

он клялся мне, что теперь «ни капли в рот»... О телепатии мы больше не говорили. На третий день лечения наступил переломный момент, «голоса» ослабли, он был рке почти готов согласиться, что это болезнь. Но при сильном прислушивании, с помощью тех же особых движений глаз ему все-таки удавалось поймать «голоса». Они звучали совсем слабо, как далекое эхо.

«Я слышу голоса, потому что слышу их; как это де-

лается, я не знаю, но они для меня так же явственны, как ваш голос; если я должен верить в действительность ваших слов, то позвольте же мне верить в действительность слов, которые я слышу, потому что как те, так и другие для меня в равной степени ощутительны», — говорил один больной своему врачу.

70 процентов нашего бодрствования так или иначе связаны с речью. Из них мы слушаем 45 процентов времени, говорим вслух — 30, читаем — 16, пишем — 9 процентов. (Вопреки распространенному мнению мужчины гораздо больше женщин тратят времени на болтовню.)

Средняя скорость речи — 125 слов в минуту. Средняя скорость словесного мышления — 400 слов в минуту. Почему оно обгоняет словесную речь? Догадаться легко: потому что мышление использует внутреннюю речь, свернутую в мышечные эхо-кусочки.

Речевые центры находятся в коре мозга, на стыке лобных, теменных и височных долей, а часть примыкает к затылочным зрительным центрам. Уже одно расположение говорит о многом. Поблизости лобные доли — главный координатор программ деятельности. В теменных долях находятся высшие двигательные механизмы. А в височных — центры слуха и рядом — механизмы глобальной памяти.

Чем больше приходится говорить, мыслить, общаться, тем больше нагрузки падает на мозговой речевой механизм. Удивительно ли, что он так уязвим, что психиатрам так часто приходится сталкиваться со слуховыми, словесными галлюцинациями, а эти последние так часто сочетаются с расстройством мышления?

Во время галлюцинаций внутренняя речь необычайно усиливается. Больной молчит, но усиленные биотоки не исчезают ни на мгновение. По биотокам можно легко распознать галлюцинации, даже если душевнобольной их скрывает. (Разумеется, не содержание галлюцинаций, а лишь то, что они есть.) Очевидно, при галлюцинациях слуха больной слышит себя самого, свою собственную речь, управление которой расстраивается. Но поверить, что он слышит себя же, для больного невозможно, и, вероятно, именно потому, что внутренняя речь интимно связана с самим процессом мышления.

Я долгое время жил поблизости от школы глухонемых и часто ездил вместе с ними в метро. Обычно они держатся вместе, по нескольку человек, и оживленно, беззвучно разговаривают жестами. Иногда компания сходила, а кто-нибудь один ехал дальше. И мне приходилось видеть, как глухонемой, погруженный в свои мысли, делает особые движения руками, не похожие на движения, которые иногда производят, задумавшись, обычные люди.

Если человека попросить подумать о том, как он будет поднимать предмет, правой или левой рукой, мышечные биотоки, записанные электромиографом, покажут, какой именно рукой он мысленно выполняет действие. Электромиографы подтвердили догадку Сеченова, что каждая мысль — это задержанное мышечное движение. Мы мыслим, можно сказать, всем своим телом, и вся двигательная система обслуживает мышление.

С удивительным постоянством психиатры встречают одно явление: слуховые обманы, и не только они, но и мысли, и собственная речь, и все переживания кажутся «сделанными», навязанными кем-то со стороны. Будто вкладываются кем-то в голову. Больной отчетливо ощущает чуждость происходящего его собственному «я». «Но кому-то это все же должно принадлежать! Какая-то причина должна быть! И кто это может сделать, кроме других людей?» (В прежние времена фигурировала нечистая сила.)

Первым психические автоматизмы описал русский психиатр Кандинский, брат известного художника. Он сам перенес состояние, сопровождающееся психическими автоматизмами, и довольно значительную часть его работы составил материал самонаблюдений.

«Однажды в дни обострения болезни Д. вдруг почувствовал, что мысли его бегут с необычайной быстротой, совершенно не подчиняются его воле и логически даже мало вяжутся между собой: для его непосредственного чувства казалось, как будто эти мысли извне с большой быстротой вгоняются в его голову какой-то посторонней силой. Конечно, это было принято за один из приемов таинственных врагов, и сам по себе этот прием не особенно удивил больного, так как подобное случалось ему испытывать и раньше. Но тут вдруг Д. чувствует, что язык его начинает действовать не только помимо его воли, но даже наперекор ей, вслух и притом очень быстро, выбалтывая то, что никоим образом не должно было бы высказываться. В первый момент больного поразил изумлением и страхом лишь самый факт такого необыкновенного явления: вдруг с полной обязательностью почувствовать в себе заведенную куклу само по себе довольно неприятно. Но, разобрав смысл того, что начал болтать его язык, больной поразился еще большим ужасом, ибо оказалось, что он, Д., открыто признавался в тяжких государственных преступлениях, между прочим, возводя на себя замыслы, которых он никогда не имел. Тем не менее воля оказалась бессильной задержать внезапно получивший автономию язык, и так как нужно было все-таки извернуться так, чтобы окружающие не могли ничего услыхать, то Д. поспешно ушел в сортир, где, к счастью его, на то время никого не было... и там переждал пароксизм непроизвольного болтания, стараясь по крайней мере болтать негромко. Это было именно не столько говорение, сколько скорее машинообразное болтание, нечто напоминающее трескотню будильника, внезапно начавшего трезвонить и слепо действующего, пока не разовьется пружина.