Охота За Мыслью - Леви Владимир Львович - Страница 13

Доклад, уже подготовленный, не был сделан.

Как естественное избавление, как нарастающее влечение, заставляющее забыть обо всем, как рефлекс — бегство в небытие...

Успели. «Не нужно об этом».

Пассивное подчинение.

Запись в сестринском дневнике: «Строгий надзор».

«Меланхолия, — писал один старый психиатр,— это такое состояние души, при котором человек твердо верит в наступление одних только неблагоприятных для него событий...»

...В поисках причины болезни врач придирчиво обозревает весь жизненный путь; не найдя опоры для диагностики, подходит к последним нескольким месяцам, предшествовавшим катастрофе.

Были некоторые волнения: переезд в другой город по рабочим делам, потом выезд обратно из-за ухудшения здоровья жены: ей не подошел климат. Ему там тоже было не очень по себе. Но ничего сверхобычного, все это жизненно, ординарно. Это могло быть только щелчком, камешком.

Изнутри? В каких-то инструкциях, генов, содержащих регламент мозговой химии, допущен просчет и мина, подложенная в мозг, взорвалась?

Строго говоря, антидепрессант лишь помог времени, обычно рано или поздно возвращающему таких больных к жизни. Маятник не может быть бесконечно в одном положении, слышите, не может!.. Но сколько ждать? Кто установил срок наказания? А если он неисправимо испортился?.. Вдруг год, вдруг пять, вдруг всю жизнь? Рано или поздно... А если1 слишком поздно? Как раз им-то, депрессивным, труднее всего дождаться этого возвращения: бездна Ада застилает будущее черной бесконечностью. Так погиб, покончив с собой, замечательный физик, ученый с блестящим критическим умом, Поль Эренфест. И мой больной, конечно, знал это и теперь понимал лучше меня.

Это было спасение и потому, что слишком длительная задержка в клинике означала гласность. Как смешно это и страшно — бояться, что на тебя будут коситься. Поймите: здесь находятся совершенно разные люди, как в жизни все совершенно разные! Здесь и те, чей разум глубоко помрачен; и люди вполне разумные, но переутомленные или потрясенные; здесь н те, кто попал в лапы наркотиков, и ослабленные телесным недугом, и те, кого завели в тупик обстоятельства или заблуждения; здесь и заурядные, и талантливые. Здесь лечились Есенин и Врубель, и в этом нет ни позора для них, ни особой чести для клиники.

«Фон настроения снижен.. »

Как просто было бы, если бы существовал только один вид депрессии — скажем, этот классический, с заторможенностью действий, решений и мыслей, с изменением всех телесных функций, заставляющих думать о каком-то глобальном гормональном сдвиге, может быть, каком-то атавистическом возвращении зимней спячки, только спит один Рай.

Но нет, реальность депрессии — это бесконечные адские переливы в пространстве и времени, сумбурные, переменчивые сочетания мук. Вот депрессия возбужденная, мятущаяся, тревожная — ни минуты покоя, сплошное движение. Вот раздражительно-ворчливая, граничащая с обыкновенным занудством. Вот депрессивный Ад, облекающийся в массу мучительных телесных ощущений. Потеря чувства «я», болезненное психическое бесчувствие. Только бессонница, упорнейшая бессонница с фиксацией на ней как на главной причине. Наоборот, бесконечная сонливость, слабость и вялость. Состояния, похожие на маниакальные, с бесконечной говорливостью и эксцентричными поступками, и, однако, это тоже депрессии. Тусклые, матовые, беспросветно монотонные, накрапывающие серым дождичком однообразных жалоб. Имеющие вид нерегулярных запоев. Депрессия обманчиво общительная, обаятельная, прозрачно-светлая — самая страшная, самая чреватая самоубийством. А сколько путей загоняет сюда извне?

Здесь Ад питается творческим кризисом. Обстоятельства, обстоятельства... Как много их наслаивается, как тягостно и неразрешимо сгущаются они над воспаленным Адом, и с какой легкостью расправляется с ними Рай!

— Ну как?

— Абсолютно нормальное и хорошее состояние!

Вопрос был излишен: входя в отделение, я уже слышал его взлетевший голос, видел блеск глаз и изменившуюся осанку. К утреннему обходу он уже успевал поработать; для этого ему были нужны перо и бумага.

Если бы уметь рассчитать точно, если бы математически вычислить оптимальное наложение кривой химической поддержки и собственного тонуса. Так много неучитываемых влияний. Одно из них — сами эти спасительные драже: ведь я не могу предвидеть, что они сделают, наложатся ли удачно и погасят качку или просто сдвинут и перепутают?

Он не верит в новое падение, не верит изнутри: праздничный напор Рая вытесняет эту возможность из его ума, как тусклую абстракцию, — это неодолимая эмоциональная иллюзия вечности наличного.

Я не хочу верить тоже, но обязан быть тусклым тео-г етиком.

Первый рецидив был страшнее первого приступа, ибо стало очевидно, что падение не было случайным недоразумением. И опять разговоры были бесполезны, пока их не подкрепили маленькие нерассуждающие молекулы. Наступило время, когда он сам смог прочесть мне лекцию о прогностической перспективе эмоций. Он прочел ее еще двум соседям по палате, за что я ему благодарен, из его уст это прозвучало весомее (больной для больного авторитетнее самого уважаемого врача, ибо свой брат). Теперь надо было опять искать дозу и график.

От легких дневных успокоителей, которые наспех глотают перед ответственными выступлениями или после скандалов, до мощных тяжелых снарядов, неожиданно просветляющих психику самых, казалось, безнадежных больных...

Нет, не зря говорят о психофармакологической революции. Химией атаковали мозг испокон веков, но такого изобилия, такого могущества, такого увлечения еще никогда не было.

Облик психиатрических больниц изменился. По-настоящему невменяемо буйных теперь немного. Эпизоды возбуждения кратки, ибо химическая картечь способна в считанные минуты обуздать расходившийся Ад. Конечно, это еще не победа над болезнью, а только нокаут симптома. Еще бывают случаи опасного возбуждения вопреки всем препаратам, профессия психиатра пока сопряжена с риском, но эта опасность уже не тех масштабов, что раньше.

Но не это главное, разумеется.

Те, кого в прежние времена приходилось держать под замком в больницах, могут жить дома. Кто прежде был обречен на психическую инвалидность, ныне работают и не только не отстают социально, но и продвигаются.

Сколько таких?

Сказать «много» — значит сказать неправду.

Сказать «мало — значит тоже сказать неправду,

Конечно, еще остается темное поле практической безнадежности, от неостановимых катастроф психического распада до мелких, злостно упорных психических болячек, однако сейчас можно уже энергично возразить тем, кто по традиции считает, что психиатрия «много объясняет, но мало помогает». Так говорят люди, незнакомые с современным положением дела. По числу неизлечимых хроников психиатрия сейчас вовсе не превосходит терапию или дерматологию, да и хирурги могут похвастаться немногим больше. Особенность психиатрии, создающая иллюзию плохой помощи, в том, что объект-то ее лечения — психика (или, по-старому, душа) — очень тонок, требования к ней несравненные. Поломки микроскопические, неуловимые, а последствия...

Как это ни парадоксально, психиатрия сейчас нередко удивительным образом помогает, не умея еще объяснить почему. Не знаю, что за болезнь, но лечить умею...

Но что значит — умею лечить?

Никакой реально мыслящий врач не питает иллюзий, будто он способен дать пациенту пилюли счастья. Хорошо уже, если между реальностью мира и химической реальностью мозга отыскивается приемлемый компромисс. Хорошо, если успокоители принимаются не после скандалов, а перед. Компромисс — всегда временный, всегда относительный.

Артист Н. лечился от бессонницы. Нашли после нескольких проб помогающий препарат и дозу. Все наладилось, выписали. Через некоторое время вернулся сильно расстроенный.

— Не могу играть. Не работают чувства.

— Вы чувствуете изменение настроения?