Все вечеринки завтрашнего дня - Гибсон Уильям - Страница 5

• Предыдущая
• 5/67
• Следующая

Но вот и та, с которой он никогда не заговорит, исчезает, и его омывает невыразимое чувство не то чтобы утраты, но какого-то острого осознания собственной протяженности во всем мире и во всех городах, а в этом городе — особенно.

Под его правой рукой, надежно укрытой, подвешен клинок, покоящийся, словно летучая мышь, вниз острием, лезвие отточено до тонкости хирургического скальпеля.

Клинок прихвачен магнитами, вставленными в нехитрую рукоятку из сплава никеля с серебром. Угольчатый кончик лезвия, вызывающий в памяти острый резец гравера, отклоняется в сторону пульсирующей под мышкой артерии, будто напоминая, что он тоже всего лишь в нескольких шагах от того места, куда ушла в безвременье уже так давно утонувшая девушка. В нескольких дюймах от той, другой, ждущей страны.

Его профессия — стражник у дверей в эту страну.

Если вынуть черное лезвие, оно превращается в ключ. Когда он держит его, он держит ветер в своей руке.

Дверь с нежным скрипом приотворяется.

Но он не спешит распахнуть ее настежь, и служащие фирм видят всего лишь седовласого мужчину, строгого профессора, в серовато-зеленом пальто — такой цвет есть у некоторых сортов лишайников, — профессор часто моргает под изящной золотой оправой своих маленьких круглых очков и поднимает руку, чтобы остановить проезжающее такси. По какой-то причине коммерсанты вовсе не рвутся, как вполне бы могли, заявить свои права на экипаж, и мужчина проходит мимо них, его щеки исчерканы глубокими вертикальными морщинами, будто от старой привычки часто улыбаться. Никто не видит, как он улыбается.

Дао, напоминает он себе, застряв в пробке на Постстрит, старше Бога.

Он видит нищего попрошайку, сидящего под витриной ювелирной лавки. В витрине стоят небольшие пустые подставки, формальные отсутствия драгоценных вещей, запертых где-то на ночь. Нищий обмотал свои ноги коричневой бумажной пленкой, и эффект получился поразительный, словно он надел рыцарские латы, изготовленные из офисных материалов. Стройные икры, изящные ступни, элегантность, подобающая обладателю орденских лент. Поверх мотков пленки — сам человек, будто смазанное пятно, загогулина, его личность растерта бетоном и неудачами. Он слился цветом с мостовой, его расовая принадлежность неопределенна.

Такси медленно продвигается вперед. Мужчина сует руку за пазуху, чтоб развернуть лезвие ножа от ребер. Он левша, и ему приходится часто задумываться о таких тонкостях.

Девушка, утонувшая так давно, ныне уже покоится на дне, утянута вниз вихрем рыжеватых волос и притупившихся воспоминаний, туда, где его юность мягко скрывается своими привычными волнами, и ему становится легче.

Прошлое — это прошлое, будущее еще бесформенно.

Есть только мгновение, и именно в нем он предпочитает пребывать.

И вот он склоняется, чтоб постучать водителю один раз в затемненную защитную перегородку.

Просит остановиться у моста.

Такси тормозит около изъеденной дождем свалки бетонных ловушек для танков, огромных ромбоидов в ржавых потеках, покрытых замысловатыми инициалами каких-то любовных парочек.

Эта дыра наверняка занимает почетное место в здешней романтической мифологии и является темой многих популярных баллад.

— Простите, сэр, — говорит ему таксист сквозь несколько слоев защитного пластика через цифровой переводчик, — не будете ли вы так любезны высадиться здесь? Этот район опасен. И я не смогу вас дожидаться.

Вопрос формальный, требование закона, во избежание неприятностей.

— Спасибо. Мне ничего не грозит. — Его английский так же формален, как у программы-переводчика.

Ему слышится мелодичный стрекот, его слова звучат на некоем азиатском наречии, которое он не может узнать. Карие глаза таксиста оглядывают его, мягкие и бесстрастные, сквозь защитные очки и щит безопасности — многократные слои отражений.

Водитель открывает магнитный замок.

Мужчина выходит из такси, расправляя пальто. За танковыми ловушками высятся ощетиненные, устремленные вниз террасы, лоскутная суперструктура, в которую завернут мост. Косвенно его мозг осознает: это знаменитое место, открытка для туристов, символ этого города.

Он закрывает дверь, и машина отъезжает, оставив после себя в воздухе карамельную сладость отработанного газойля.

Он стоит, глядя на мост, на посеребренную облицовку бессчетных крохотных жилищ, это напоминает ему фавелы в Рио, хотя масштаб составных частей несколько иной. В этой надстройке есть что-то сказочное по контрасту с опорными конструкциями основы моста. Индивидуальные укрытия — если это действительно укрытия — очень малы, пространство здесь доминирует. Он помнит, что видел вход в нижний дорожный ярус, по бокам освещенный оплывшими факелами, хотя теперь, как он знает, местные жители по большей части сотрудничают с городскими властями в борьбе со всеобщим загрязнением.

— «Плясуна» не желаете?

В тени между бетонными сооружениями она держит в ладонях миниатюрную склянку. Отвратительная гримаса как способ облегчить процесс торговли. Этот наркотик вызывает тотальное разрушение десен, порождая у тех немногих, кто переживает его, прочие побочные эффекты, характерный и жуткий оскал.

Он отвечает глазами, сила его твердого взгляда вызывает в ее глазах сполох паники, и она исчезает.

Рыжеватые волосы извиваются в бездне.

Он опускает взгляд на носки своих туфель. Черные и четко очерченные на фоне случайной мозаики утрамбованного мусора.

Он перешагивает пустую жестянку пива «Королевская кобра» и идет между двух ромбоидов прямо к мосту. Недобры их тени, сквозь которые он движется, тени от его ног словно лезвия еще более глубокой тьмы. Это зловещее место, куда приходят волки в ожидании слабых овец. Он не боится ни волков, ни прочих хищников, которых только мог породить город, — ни сегодня, никогда. Он просто представляет все себе в одно мгновение.

Он позволяет себе предвосхитить вид, который ожидает его за последним ромбоидом: некое чрево, врата в его мечту, в его память, где торговцы рыбой раскладывают свой товар на прилавках, устланных грязным льдом. Вечная толкотня, прилив и отлив, пульс города.

И выходит в ослепляющий свет, красный росчерк ложного неона тлеет над ровным изгибом сингапурского пластика.

Память предана.

Кто-то пробирается мимо, слишком близко, еле живой, плохо ориентируясь в темноте, магниты слетают с неясным щелчком, который скорее чувствуешь, нежели слышишь. Он дотрагивается до лезвия, и пьяница, спотыкаясь, бредет дальше, слегка в забытьи.

Он возвращает рукоятку на место и холодно смотрит на непредвиденное новшество: «Счастливый дракон» — извивается аккуратная вывеска не то по плавнику, не то по пилону, чье основание, кажется, сложено из дюжин и дюжин видеомониторов.

— Значит, она тебя бросила ради этого телепродюсера, — сказал исполнитель кантри, запихивая остатки тринадцати унций водки обратно за пояс джинсов цвета индиго, таких новых и тугих, что они поскрипывали. Вогнутая плоская бутылка примостилась под старинной пряжкой, похожей на гравированную мемориальную доску «кто-то когда-то где-то что-то завоевал», как решил Райделл, в честь победы на родео ил и в каком-нибудь другом соревновании. Райделл приспустил боковое стекло, оставив щель, чтобы выпускать клубы дыма.

— Продюсера-координатора, — сказал Райделл, желая, чтобы водка опять помогла его пассажиру, которого звали Бьюэлл Кридмор, задремать. Тот проспал изрядную часть пути, слегка похрапывая, на что Райделл не обращал внимания. Кридмор был другом или, скорее, знакомым Дариуса Уокера. Дариус некогда работал наркодилером в Южном Централе и подсел на свое же дерьмо. Ныне, излечившись, он проводил много времени с людьми, у которых были проблемы с наркотиками, пытаясь им как-то помочь. Райделл решил считать Кридмора одним из них, хотя по всем внешним признакам парень был просто конченым алкашом.

• Предыдущая
• 5/67
• Следующая